Выходим на рассвете

— Понятно! Но про винтовки это я так, к слову. Я вот насчет чего вам сказать хотел: у нас уже и промеж собой разнотолк пошел.

— Из-за чего?

— Да все из-за посевных дел. Вы, поди, знаете, — в Совете мы добились не только отпусков. Решили еще послать из гарнизона — кто мастеровой — плуги да сеялки чинить. В деревне сейчас насчет этого плохо: кузнецы почти все в солдатах, и железа нет. Вот и постановили в Совете: создать летучие отряды для починки, чтобы в каждую волость отряд.

— Ну и хорошо. Кто же против этого возражал?

— Против этого — нет. А вот против другого… Когда я в Совет собирался насчет отпусков решать, стал с нашими в роте советоваться. Меня солдаты и спрашивают: а что Совет насчет семян может решить? Прошлый год мало что рук в деревне не хватало, еще и неурожайный был. Из деревень пишут — у многих хлеб на исходе, до нови не дотянуть. Первое дело — семена нужны. А где их взять? У богатеев, известно, запасено. Раньше, бывало, в таком случае в долг давали: возьмешь пуд, отдашь полтора. А теперь и насчет этого жмутся, выгоду блюдут, придерживают. Я своим в роте, когда ихний наказ слушал, сказал: в Совете уже есть такая задумка — добиваться от губернского народного собрания, чтобы оно, как власть, по деревням комиссии послало: у богатых зерно посчитать и заставить дать бедноте на семена с возвратом из урожая за пуд — пуд, а не полтора. Рассказал про это — солдаты зашумели: «Давай, толкай это дело в Совете!» Да не все, оказалось, за это. Первый против знаете кто поднялся? Семиохин, можно сказать, приятель мой. Кричит: «Грабеж! Хуже, чем при царе! Справный хозяин своим потом хлеб добывал, а вы — отбирать?» А еще — Прибытков. Это писарь наш, тоже из деревенских, у его отца мельница, возражать начал: «Не имеете права! Частная собственность священна и неприкосновенна! Демократические принципы не позволяют…» — и всякие другие слова. Прибытков у нас самый грамотный, да еще в эсеровской партии состоит. Он по всем правилам кинулся доказывать, что это даже по социализму неправильно — у трудящегося забирать продукты труда.

— Ну, если всех деревенских кулачков считать трудящимися, тогда и ваш спичечный боярин Обшивалов — тоже труженик до пота.

— Вот и я про то же говорил. Так Прибытков знаете как меня честил! Узурпатором ругал, насильником и прочими словами по всей политике обзывал. Я уж не знал, как и отбиться.

— Но отбились?

— Отбился. А куда денешься? И солдаты меня поддержали. Потом в Совете прошло такое постановление — требовать от губернского собрания, чтобы послать комиссии.

— Но знаете ли, Ефим, каких трудов нам, большевикам, стоило добиться постановления губернского народного собрания! Там ведь не солдаты меж собой спорили. Но мы добились. Комиссии в уезды уже выехали.

— Знаю… — Кедрачев вдруг признался: — Трудно мне, Валентин Николаевич! Ведь такие, как Прибытков, они и горлом и образованием берут.

— Ну, а мы с вами должны брать правдой. Да пониманием того, что народу сейчас нужно.

— Понимаю… А все ж тяжело. Прибытков, он знаете как злобствует? Встретил недавно, говорит с улыбочкой, а глазами пронзить готов: «Получил я письмо от папани. Взяли у него твои дружки семян в долг, да, видно, без отдачи. Ну спасибо! Я еще тебя отблагодарю». И постарается, отблагодарит!

— А что он вам может сделать?

— Да ведь писарь — ему все бумаги в руки. Мало ли что… Он к начальству-то поближе нашего брата.

— А вы не очень бойтесь. Сейчас не старые времена. И вы не просто рядовой, а председатель ротного комитета.

— Да я его не шибко боюсь. Но зол он на меня. И ротный тоже.

— Ну что ж, Ефим. Злятся противники наши — значит, поступаем верно.

* * *

Гомбаш подошел к калитке. Часовой возле нее еще не так давно стоял лишь для проформы — после свержения царя строгости в лагере ослабли. Но с тех пор как у русских появился новый командир, высокий и тощий, с двумя крестами на груди, порядки стали построже. Новый командир напускался на своих солдат даже за одни только разговоры с пленными, тщательно следил, чтобы пленные и охрана не общались. Но при всех своих строгостях он добился не очень многого. Коммерция и прочие виды общения продолжались — только потаенно от нового командира. Калитка, хотя при ней неотлучно находился часовой, была средоточием обоюдных встреч и разговоров, когда поблизости не было ротного.

Стоящий на посту солдат, оказалось, знает Гомбаша, он сразу спросил его:

— Тебе кто надобен?

— Кедрашо.

— Ефим, дружок твой? Нету его, брат…

— Нет? Где он есть?

— На фронт отправлен.

— На фронт?! — не поверил своим ушам Янош. — Но ведь он это, как… негоди… нет, негодник к строевая служба…

— Получается — сгодился. — Увидев расстроенное лицо Гомбаша, часовой добавил: — Жаль Ефима, конечно. Правильный человек был.

— Давно Кедрашо отправлен? — спросил Гомбаш.

— Да только нынче утром.