Выхожу на связь

Ну вот и все. Через несколько часов я покину свою земную оболочку. Я совершенно спокоен и прошу вас держаться так же твердо и воспринять все мужественно. Во всем мире решаются столь важные дела, что одна угасающая человеческая жизнь значит не так уж много. Что было, что я сделал — о том я не хочу писать. Все, что я делал, я делал, повинуясь своему разуму, своему сердцу и убеждениям. В этом плане вы, как мои родители, должны предположить лишь самое лучшее. Я прошу вас об этом.

Эта смерть по мне. Я как-то всегда предчувствовал ее. Это, так сказать, моя собственная смерть, как говорится у Рильке. Мне становится очень тяжело, когда я думаю о вас, моих дорогих. Либертас поблизости от меня и разделит мою судьбу в этот час. Я не только надеюсь, но и уверен, что время смягчит ваше горе. Я был лишь провозвестником в своих частично еще неясных мыслях и стремлениях. Верьте со мной в справедливое время, которое все разрешит.

Я до конца буду помнить последний взгляд отца. Я думаю о рождественских мечтах моей дорогой маленькой мамы. Потребовались испытания последних месяцев, чтобы сблизиться с вами. Я вновь нашел дорогу домой после стольких бурь и натисков, после столь чуждых и непонятных вам дорог.

Я вспоминаю многое, обеспеченную и красивую жизнь, которой я во многом обязан вам, и многое, за что я не отблагодарил вас. Если бы вы были здесь (незримо вы присутствуете рядом), вы бы увидели, как я с улыбкой гляжу смерти в лицо. Я уже давно ее одолел. В Европе теперь стало обычным производить духовный посев кровью. Возможно, что мы были лишь парой чудаков, но незадолго до финала можно позволить себе немножко совсем личных иллюзий.

А теперь я протягиваю вам всем руку и проливаю одну (единственную) слезу как знак и залог моей любви.

Ваш Харро».

22 декабря 1942 года, в 20 часов, в берлинской тюрьме Плётцензее были казнены Харро Шульце-Бойзен и его жена Либертас, Арвид Харнак, Курт Шумахер и его жена Елизабет, Курт Шульце, Ильза Штёббе, Рудольф фон Шелия, Ганс Коппи, Йон Грауденц, Хорст Гейльман — три женщины и восемь мужчин.

«Я ни в чем не раскаиваюсь. Я умираю как убежденный коммунист», — были последние слова Арвида Харнака.

Последний раз фрау Шульце-Бойзен видела сына в мае 1942 года, в г. Фрайбурге, куда он приехал навестить брата, лежавшего в госпитале. Вся семья была в сборе, за исключением отца, находившегося в Голландии.

Мать навсегда запомнила слова Харро:

— Гитлер может убить сотни, но не тысячи…

И когда она со страхом спросила его, относит ли он себя к этим сотням, то сын со свойственной ему прямотой ответил:

— А почему бы и нет?

Мать чувствовала, что за его словами тогда скрывалось многое… Она не смела его спрашивать ни о чем и только, предупреждая об опасности, которая, она была уверена, грозила ему, сказала:

— Тогда, в тридцать третьем году, нам удалось спасти тебя, но если это теперь опять случится, будет поздно…

Все это снова вспомнила мать Харро Щульце-Бойзена, когда 26 декабря 1942 года приехала в Берлин, чтобы повидаться со своей сестрой Эльзой, только что освобожденной из тюрьмы. Несколько месяцев провела Эльза Бойзен в одиночной камере по подозрению в деятельности группы Харро Шульце-Бойзена. Гестапо не удалось ничего доказать, и ее вынуждены были отпустить.

Встреча двух женщин была грустной. О трагическом конце Харро и его товарищей они еще ничего не знали…

Фрау Шульце-Бойзен пошла на Принц-Альбрехтштрассе, 8, чтобы передать сыну продовольственную посылку. Один из чиновников имперского управления безопасности, принявший ее, сказал, что Харро здесь нет, и посоветовал обратиться к полковнику Редеру, советнику верховного военного суда министерства авиации.

В сопровождении своего племянника, доктора Тённиес, проживавшего в Берлине, мать Харро отправилась по указанному адресу. Вот что впоследствии она рассказала:

«…Я очень скромна изложила ему свою просьбу, на что Редер ответил мне:

— Я должен сообщить вам, что в отношении вашего сына и его жены вынесен смертный приговор и в соответствии со специальным приказом фюрера от 22 декабря он приведен в исполнение. В связи с особо тяжким характером преступления фюрер заменил расстрел повешением.

Я вскочила и крикнула:

— Это не правда, вы не должны были этого делать…

Редер сказал:

— Вы так возбуждены, что я не считаю нужным разговаривать больше с вами…

После нескольких минут молчания я сказала:

— В гестапо заверили меня, что не будут приводить приговор в исполнение до конца следующего года. Как же можно было нарушать слово?

Редер ответил мне:

— На этом процессе так много лгали, что одной ложью больше, одной ложью меньше — это не так уж страшно…

Я попросила Редера о выдаче тел Харро и его жены, но он отказался сделать это. Мы не могли также получить что-либо из вещей на память о Харро.

— Его имя должно быть вычеркнуто из памяти людей на все времена. Это дополнительное наказание, — говорил Редер.

Всячески понося и оскорбляя его имя, он пытался исказить тот образ Харро, который мы носили в сердце. Когда я попыталась энергично возразить против таких заявлений, Редер угрожающе воскликнул: