Выпьем за любовь (СИ)

— А я и такое посылал, да? — от смеси стыда и веселья Грима отвернулся и принялся виновато мять кусок хлебушка. Правда, Эовин казалось, что он просто паясничает.

— Ага. «А в попугаях я гораздо длиннее!» — копируя голос Удава из мультфильма, Эовин зачитала его сообщение полугодовалой давности, и они почти одновременно прыснули от смеха.

— Без фотографий, надеюсь?

— Нет, ты ограничился одними намёками. Корпоратив, день рождения дяди… О, вот ещё один: «Любимая, я тебя поведу к самому краю Вселенной, я подарю тебе эту звезду! Светом нетленным будет она озарять нам путь в бесконечность!»

— А ты что?

Эовин молча развернула в его сторону экран телефона. Следом за его сообщением шло её — фотография вигвама и подпись «Это индейская национальная народная изба — название знаешь сам».

Грима спрятал лицо в ладони и застонал, а Эовин с гордым видом подняла рюмку.

— Так выпьем же за «Союзмультфильм»!

К десятой рюмке разговор снова скатился до обсуждения бизнеса, но теперь, в отличие от посиделок дома, обсуждалась самая страшная и запретная тема, о которой даже думать не хотелось лишний раз, а именно налоговая инспекция.

— Да быть того не может, что дело лишь в коньяке! Он же непрошибаемый, как… — Эовин пыталась выбрать наиболее точное сравнение, подходящее Сарумяну, разрываясь между немецкой пантерой и боевым слоном, но от бессилия лишь напряжённо сжимала и разжимала ладони и корчила недовольные рожи.

— Только настоящий армянин поймёт, какой коньяк хороший, а какой — нет. Хороший коньяк найти труднее, чем вашего зайца в утке, — с фальшивым акцентом возразил Грима, выставив вперёд указательный палец и покачав им прямо перед её носом.

— Но ты-то не армянин, — усмехнулась она, одновременно подавляя в себе желание сломать или откусить ему этот самый палец. Хоть между ними и образовалась почти дружеская беседа, подобные снисходительно-назидательные жесты очень раздражали Эовин, а от Гримы они и вовсе воспринимались как-то чересчур бесцеремонно и нахально.

— Вообще-то, на треть. Для Сарумяна. А для твоего дяди я на треть казак. Но на самом деле я Ужиков, — с дурацкой улыбкой произнёс он и протянул ей руку, будто они только что познакомились.

Брови Эовин поползли на лоб от такого наглого заявления, но руку она всё же пожала.

— На треть русский или на треть уж изворотливый?

— А это уже тебе решать.

Эовин кивнула своим мыслям, сжала заботливо наполненную Гримой рюмку и произнесла десятый по счёту тост:

— За ужей, и чтобы из всех змей только они и переползали нам дорогу.

— Бутылку мы распили… — отметил Грима, поставив опустевшую рюмку на стол и настороженно взглянув на Эовин. И впрямь, виски закончился, и теперь она была свободна, но, вот досада, ей уже и не хотелось уходить. На улице было темно и холодно, а тут — тепло и уютно, а ещё песни пели и горячительные напитки наливали. Замечательно ведь. Ей и впрямь хотелось остаться, но как-нибудь так, чтобы Грима не понял, что его общество ей уже вполне приятно.

— Тогда закажи вторую, в чём проблема? — с самым невинным видом пробормотала она, делая вид, будто совсем забыла об их уговоре и пьянствует просто потому, что сама хочет пьянствовать. Но, увы, это не сработало. Грима тут же широко разухмылялся, но всё же оказался менее скрытен в своих эмоциях: каким бы самодовольным и мерзким сейчас ни казалось его лицо, в его глазах так и застыл щенячий восторг.

И так они приступили ко второй бутылке, правда, отпить из неё успели разве что по глоточку — женщина, битый час вывшая на сцене «Зурбаган», наконец, угомонилась, и ей на смену пришёл дородный дядька, который явно приходился каким-то дальним родственником Эовин. Ведь иначе объяснить, почему в новогоднюю ночь этот человек решил спеть именно «Любо, братцы, любо», было почти невозможно.

— Только не это, — захныкала Эовин, услышав первые ноты до боли знакомой мелодии.

— Почему ты так не любишь эту песню? — спросил Грима, сосредоточенно разливая по рюмкам виски. — Она, конечно, не слишком весёлая, но всё же…

— Потому что мама её любила. Не знаю, как Эомер спокойно её поёт, но я не могу, — Эовин вырвала свою рюмку из руки Гримы и залпом осушила её содержимое, не дожидаясь своего собутыльника. Над столом повисло скорбное молчание, нарушаемое ещё более скорбным пением со сцены: «Им досталась воля да казачья доля, мне досталась пыльная горючая земля». Довершало всё то, что мужчина на сцене пел не намного лучше Теодреда.

— Наш столик следующий в очереди, пойдём? Выберем что-нибудь повеселее, — Грима попытался приободрить её, но на Эовин это не произвело никакого впечатления. Мысли её были далеки от праздника, и поднять ей настроение, когда она погружалась в воспоминания о родителях, было практически невозможно.

— Нет, я не пойду на сцену.

— Почему? У тебя отличный голос, получше, чем у местной Пресняковой.