– Кого ты имеешь в виду под этим «мы»?
– Я имею в виду нашу семью. Завтра у меня дежурство. Ты примешь снотворное…
– Разберемся.
– Я хочу разобраться сейчас, а не когда будет поздно. Ты примешь снотворное, он будет орать всю ночь, а ты даже не услышишь.
– Дай попить кофе.
– Я переживаю.
– Переживай, пожалуйста, чуть подальше от меня. Я попью кофе, и мы все решим.
– Тебе нельзя кофе.
Саша шарахнула чашкой об стол и разбудила Ваню. Бронзовая струйка побежала по столу, залитому светом.
– Ну что? Ну что ты хочешь услышать? Я не знаю, что делать!
Она пошла успокаивать плач. Тяжело прошагала к кроватке Вани. В ней опять просыпалась ненависть за то, что она ничего не может сделать, за то, что ее опять не понимают, упрекают, требуют, за то, что солнце зашло в тучу.
Ваня дергал лапками, как личинка жука. И его крик, его шевеление вдруг вызвали в Саше омерзение. Она встала у кроватки и наблюдала за ним. Потом взяла, как берут самое дорогое, прижала к груди и стала качать.
– Боже, какой он красивый! – сказала она Илье. – Как белый полинявший таракан. Как личинка жука. Как же я его люблю!
Илья поднялся. Он подошел к ним и обнял. Она увидела его воспаленные глаза, поняла его усталость.
– Научишь разводить ему смеси?
– Научу.
– Обещаю, когда ты будешь на дежурстве, он не будет плакать, – сказала Саша. – И ты не плачь. Ты стал такой сентиментальный. – Илья устало улыбнулся. – Ей-богу, как нервная старушка.
18
В приемном покое было шумно. По проходу с азартным спором проталкивалась орава цыган. В авангарде вились дети: девчушка в шерстяном взвихренном в дым платке и мальчик, только-только научившийся бегать. Цыганские дети были красивы: быстрые глазки на печеных лицах, гнезда густо-бурых волос, звонкие улыбки. Девочка запрыгнула на край жестяной лавки и состроила рожицу. Ее маленький брат, от силы лет двух, схватившись за угол скамьи, переступал с ножки на ножку и смеялся с визгом, без обиды. Ему было не взобраться к сестре. За детьми двигался их пастух – парень в безразмерной кожанке, стянутой кушаком. Он подхватил мальца и поднял его над собой. Птенец, очутившись выше сестры, защебетал от удовольствия.
Позади всех, электризуя пространство, плыли три гигантские медузы – полнотелые цыганки в длинных мерцающих юбках. Прочие прятали от них глаза, обнимали сумки – плывите, плывите мимо! Но Илье эти женщины были симпатичны, он не чувствовал от них угрозы.
Проходя мимо, одна цыганка остановилась. Это была уже старая женщина с нетвердым шагом, и, когда она неожиданно замедлилась, ее спутницы тоже застыли в проходе. Цыганка отогнала их неприметным движением руки.
Она села напротив Ильи. Высокий чистый лоб, две седые пряди, бегущие мерзлыми ручьями от пробора к вискам, глаза, как ржавая зимняя рябина. Руднев ждал, что цыганка заговорит. Но она лишь смотрела своим пустым долгим взглядом.
– Вы что-то хотели? – спросил он первым.
Цыганка затрясла головой.
– Извини, сынок, обозналась, – сказала она неожиданно ласково. Но ласка эта горчила тревогой. И глаза ее рябиновые медленно закатились под веки.
Она постучала пальцами по скамье. На помощь ей вмиг подлетели провожатые и приняли старуху под локти. Тогда Руднев понял, что цыганка не видит. Громкие голоса утихли. Илья посмотрел вслед: дети держали двери перед слепой старухой, цыганки поправляли платки и вытекали из приемного покоя.
Спустился Заза. Он шел по коридору, и по его лысине пробегали блики ламп.
– Пошли! Проснулся твой Костя. Только давай сперва перекурим.
– Я не курю.
– Ну как знаешь. Иди, только особо не отсвечивай.
Руднев поднялся в хирургию. Он кивком поздоровался с медсестрой на посту и направился в Костину палату.
Мальчик лежал на койке у окна. Он повернул голову на вошедшего. Руднев приближался к нему, не зная, на каком шаге сказать «привет!». Так, молча, он и сел на край постели.
– Меня зовут Илья. Я доктор.
– А меня Костя, – ответил мальчик.
Голос, который Руднев слышал впервые, был бодр и спокоен.
– Ты помнишь, как попал сюда?
– Меня задавили.
– Да, верно. Ты шел по дороге и тебя сбила машина. Как ты сейчас себя чувствуешь?
– Холосо. Но, когда дысу, тут больно.
Костя положил руку на грудь.
– Ты меня не помнишь? Мы уже виделись, но ты меня испугался.
– Я помню. Я думал, вы Лесый.
– Леший из леса?
Костя кивнул.
– Это ты от него убегал?
– Ну-у-у… я не убегал. Мне Настя сказала уходить.
– Настя – это твоя сестра?
– Ага.
– Ты ушел, а она осталась?
– И Ася осталась. Но она уже была мертвая.
– А что с ней случилось?
– Ну, она играла с Лесым и умерла.
– Скажи, ты помнишь то место, где осталась Настя?
– В лесу. Ну там… Ну там. Я не помню. Она показала мне, куда идти, и я посел.
– Ты такой смелый! Сам прошел через весь лес! Скажи, а долго ты шел?
Костя кивнул.
– Ну, я заблудился!
– А почему Настя с тобой не пошла?
– У нее нога болит. Она с Асей осталась.
– Руднев! Ты чего тут забыл?
На пороге палаты стоял Матвей Адамович. Из-за его плеча выглядывала дежурная сестра.
– А где вы жили в лесу? – спросил Илья, не обращая внимания на заведующего.
– У Лесего в домике.
– Илья!
– У него есть домик?
– Ну да, деревянный. Как баня. Только старый.