Выше ноги от земли

В город он заехал с первой звездой. Тополя с белыми крашеными животами – ф! ф! ф! – мелькали по сторонам и приятно шепелявили. Шепелявили, как Костин голосок. Город тусклый, город жалкий, готовился к зимней спячке. Выпадет снег, завернут морозы, город уснет и проснется через полгода. А до того – терпи всяк в нем! Жди весны, если можешь дождаться.

Илья припарковал машину в темном дворе. Он не торопился глушить мотор. Фары освещали край детской площадки, куст растерзанной акации, бледный ствол березы с прибитым на него баскетбольным кольцом. Руднев вытащил ключ из зажигания, фары погасли. Хлопнула дверь.

– Здравствуй, Илья! – прошуршал женский голос, когда он подходил к подъезду.

– Это ты, Оля? Ты чего здесь?

Он шагнул ближе, чтобы разглядеть ее.

– А чего, нельзя? – спросила Ольга.

Руднев невольно поискал глазами детей, которые всегда были при ней.

– Почему ж нельзя? Просто смотрю, ты одна.

– Могу и одна. Чего мне? – огрызнулась Ольга.

– Конечно, – подтвердил Илья, не зная, что ответить.

– Я у тебя тыщу брала.

– Забудь.

– Ну как – забудь? – Ольга полезла в сумочку. – Я же должна. Вот пока пятьсот, бери.

Под печальной лампой фонаря Ольга увиделась ему старушкой с протянутой костлявой рукой, и Руднев взял деньги, чтоб она поскорее убрала свою руку. Он разглядел наконец, что Ольга до того плакала и теперь дрожит.

– Тебя проводить домой?

Та помотала головой. Тогда он присел на край скамейки. Ольга без сопротивления подвинулась, чтобы ему было удобней.

– Мне тоже неохота подниматься, – сказал Илья. – Но тебя-то ждут.

– Пусть. Хоть разок пусть подождут.

– И правильно.

Илье всегда было неловко рядом с Ольгой, но сейчас ему передалась ее обида – они даже как-то одновременно выдохнули. Руднев видел, что Ольга хочет поговорить с ним, что в ней происходит какая-то борьба, но всегдашняя сухость, с которой ей жилось проще и понятней, побеждает этот порыв.

– Ты решила прогуляться?

– Прогуляться?! – вскрикнула Ольга. – Когда я вообще гуляла? Вот так, чтоб одна?!

– Не знаю.

– И я не знаю. Лучше сказать «никогда», чем вспоминать. До утра не вспомню.

– До утра долго. Глядишь, и погуляешь.

Ольга хихикнула. Так скромно, так… Она хихикнула, как девчонка. И голос у нее оказался новым, молодым. Илья не помнил, чтоб она когда-то смеялась.

– Не гуляла я, по делам ходила. В епархию.

– Куда?

– В епархию. Только ты Феде не говори.

– Мне и говорить пока нечего.

Она раскачивала под лавкой ноги и поднимала песок.

– За него ходила просить. К владыке. Чтобы сняли с него часть послушаний. Или отпуск дали. Или, не знаю, хотя бы устроили нам быт.

– И чего? Принял?

– Принял. Говорю ему: так и так, шестеро детишек, двое из приюта, малехонькая квартира, мужа дома нету месяцами, денег не носит, служит да служит. И саму себя жалко стало. А он видит, что мне себя жалко, так и говорит: хватит жалеть себя, матушка. Погляди вокруг, как другие живут. Помолись за них, помолись за мужа – и тебе придет.

– Мудак.

– Да ты что! – Ольга подпрыгнула на скамейке. – Как можно о владыке? Он правильно говорит. Нельзя себя жалеть.

– А кто ж тебя пожалеет, если не ты?

– Кому надо, тот и пожалеет!

– И ты ушла?

– Если бы! Ой… Зря я вообще поперлась. Это теперь понимаю, а там сорвалась, ой… Теперь и Феде достанется!

– Как сорвалась?

– Ответила, что молюсь за всех, но, видать, одной меня мало! Я хочу вместе с мужем молиться, и чтобы дети вместе с ним молились! А его нету никогда. И на других гляжу, да только у других не так. Теперь понимаю, что зависть во мне говорила. Да и владыка заметил. Зависть и жалость к себе. Говорю, вон батюшка в церкви Апостола Филиппа за семь тысяч крестит, за двадцать венчает. И все в карман! Можно так? А мой – нищий, но храм на свои ремонтирует.

– А он чего?

Ольга вдруг засмеялась. Руднев понял, что это не тот ясный смех, с которого началось ее откровение, это подступает к горлу истерика.

– Погнал меня, ой! – затыкая рот от хохота, сказала она. – Встал! Пальцем на дверь! А у самого в бороде макаронина… Х-х-х! Господи, прости! Вот я дура. Макаронина-а-у…

На пятом этаже желто горели окна. Руднев ждал, что вот-вот в одном из них, привлеченный громким смехом, встанет черный силуэт.

– Тише, Оль. Федя услышит.

Она выдохлась.

– Теперь ему влетит, наверно. Бедный мой. Влетит за мое нытье. А потом и мне от него влетит!

– И пусть. Пусть узнает, что ты за него просила. Что ты борешься за него.

– По шее получить, хи-хи, – вот наша борьба!

– Нет, Оль. Ты настоящий воин. Я не поверил, когда Федор сказал, ты разводиться хочешь.

– Я к митрополиту ходила жаловаться, а он – к тебе?.. Кто из нас дурней? Ой… Да это я его пугнула, чтоб чаще домой ходил, чтоб с детьми, а не с соседями выходной тратил. Я же знала, как матушкой тяжело быть. Отговаривали меня, но за него пошла. А теперь назад? Нет… Если только сам захочет. Но часто мне кажется, что мысли про развод – это его мысли, только я их сказала. Со мной он говорить перестал. Даже ночью, бывает, уйдет куда-то. Я глаза закрою, как будто сплю. А сама слушаю, как он на кухне мается. Сказал бы уж, что надоела, что не любит.

– А ты любишь?