Выше звезд и другие истории

Макали вернулась, раскрасневшаяся и даже чуть вспотевшая после утренней прогулки под жарким летним солнцем. Ее жизненная сила и одновременно уязвимость казались Хамиду бесконечно трогательными, особенно после того, как он столь долго созерцал медлительный, неумолимый уход ее мужа, его физическое ожесточение, отвердение.

– Макали-дема, – сказал он ей, – нет никакой необходимости сидеть возле него целыми днями. Единственное, что еще можно для него сделать, это следить, чтобы таз у него под ногами всегда был полон воды.

– Значит, ему безразлично то, что я сижу с ним рядом, – сказала она, и это прозвучало отнюдь не как вопрос.

– Я думаю, да. Теперь уже безразлично.

Она кивнула.

Ее сдержанность тронула его, и он, страстно желая ей помочь, спросил:

– Дема, скажи, а он… или хоть кто-нибудь когда-либо говорил тебе о том, как… ну, если такому суждено случиться… Возможно, есть какие-то способы, с помощью которых мы можем облегчить это… превращение, или такие средства, которые традиционно применяются… ну, я ведь в этом совсем не разбираюсь. Нет ли здесь людей, у кого можно было бы об этом спросить? Может быть, у Паска и Диади?

– О, уж они-то будут знать, как поступить, когда придет время, – сказала она с легким раздражением в голосе. – И позаботятся о том, чтобы все было сделано правильно. Как полагается, по-старому. Так что ты можешь на этот счет не беспокоиться. В конце концов, врачу ведь необязательно хоронить своего пациента. Пусть этим занимаются могильщики.

– Он еще не умер.

– Нет, пока не умер. Он всего лишь слеп, глух, нем и не знает, нахожусь ли я с ним рядом или за сотни миль от него. – Она вскинула на Хамида глаза, и под ее взглядом он отчего-то вдруг почувствовал смущение. – А интересно, – вдруг спросила она, – если мне придет в голову вонзить ему в руку нож, он это почувствует?

Хамид решил сделать вид, что воспринимает ее вопрос как простое проявление любопытства.

– Реакция на любой раздражитель у него постоянно слабеет, – сказал он, – а в последние несколько дней ее и вовсе почти нет. Во всяком случае, на те раздражители, какие применял я. – Он изо всех сил ущипнул Фарре за кожу на запястье, хотя сделать это теперь стало нелегко: кожа умирающего становилась все более сухой и жесткой.

Женщина внимательно следила за его действиями.

– Он боялся щекотки, – вдруг сказала она.

Хамид только головой покачал, но все же коснулся длинной коричневой ступни, вынув ее из таза с водой, но ступня осталась совершенно неподвижной.

– Значит, он ничего не чувствует? И ему совершенно не больно? – спросила она таким тоном, словно подтверждения ей и не требовалось.

– Я думаю, нет.

– Что ж, его счастье.

Вновь почувствовав смущение, Хамид низко склонился к больному и принялся обследовать его рану. Он давно уже отменил всякие повязки, ибо рана почти затянулась, и рубец выглядел достаточно чистым, и плоть вокруг него, глубоко поврежденная ударом меча, образовала плотный валик, похожий на нарост, какие бывают на коре деревьев. Впрочем, Хамид не сомневался в том, что и этот валик вскоре рассосется.

– Я могла бы вырезать на нем свое имя, как на дереве, – сказала Макали, стоя рядом с Хамидом и низко наклоняясь к больному. Потом вдруг склонилась еще ниже и принялась целовать, обнимать и гладить бесчувственное тело мужа, обливаясь слезами.

Поскольку она никак не могла успокоиться, Хамид позвал женщин, которые тут же пришли, окружили Макали тесным кольцом и, исполненные сочувствия, увели ее в другую комнату. Оставшись один, Хамид бережно прикрыл простыней грудь Фарре, испытывая удовлетворение оттого, что эта женщина наконец не выдержала и заплакала по-настоящему. Он считал, что слезы в таких случаях – естественная и необходимая реакция. Женщина очищает разум и душу, когда плачет, – так объяснила ему когда-то одна знакомая.

Хамид резко щелкнул ногтем большого пальца по плечу Фарре. Ощущение было довольно болезненное, словно он щелкнул по деревянной спинке кровати или по столешнице. И в душе у него вдруг поднялась волна гнева на этого человека, нет, не человека, ибо человеком его пациента считать было уже нельзя. «Господи, да что я, с ума схожу, что ли? – одернул он себя. – За что я так рассердился на этого несчастного? Разве может он как-то изменить собственную природу, то, чем он является или чем становится теперь?»