Выскочка из отморозков

— Одумайся! Не уходи! — просил Борька. — Мне ты никогда не мешал и часто понимал лучше матери. Теперь бы я и сам рога скрутил родному папашке, но как хорошо, что не он, а ты живешь с нами… И хватит тебе комплексовать. Зачем линять от нас? Устал тянуть лямку хозяина, но я до нее не созрел. Сам знаешь. — Борька отвернулся к окну.

— Но есть и другая, больная для меня тема. Не хотелось бы ее ворошить. А куда деваться? Оба вы знаете о моей матери. Рее годы она живет в деревне, одна как перст.

— А давай бабулю к нам заберем! — оживился Борька, глаза его мигом просохли.

— Не пойдет она в город.

— Почему?

— Хозяйство не на кого оставить. Да и город не любит. Мать уважает тишину. Там она всю жизнь прожила.

— Герасим, но и она не вечна. С годами здоровье у всех сдает!

— Не о том речь. О городе мамаша не думает. Одного слова хватило б, и Никита с Женькой перевезли б к себе. Места у них хватает, и ей комнату выделили б без труда. Хотя бы мою. Но суть не в жилье! У нее у самой хороший дом. А вот другое обидно. Братьям сказала, мне посовестилась, не решилась, хотя права…

— В чем дело? — насторожилась Наталья.

— За все годы я ни копейки денег не дал. А ты ни разу не навестила. Есть мы у нее, а позабыли. Очень редко навещаем, мало думаем о ней. Я вчера от Никиты услышал, что у матери частенько нет денег на хлеб, на мыло и спички, не на что купить свечей. Трое нас, стыдно такое признавать, но мать мы держим в великой нужде. Ни те невестки, ни ты не навещаете. А ведь и помочь бы не грех, старой становится. Уже не успевает крутиться везде, как раньше. Да и, честно говоря, все, что получает с хозяйства, нам передает. И мы берем, не вспоминая, как же она там живет?

— Давай ей вышлем, — предложила жена.

— Высылают чужим. Своим привозят, — произнес с обидой и пошел курить на крыльцо.

— Эх ты, мамка! — глянул Борька с укором. — Знаешь, он чужой, а сдохнуть не дал. Не пустил с моста сброситься. Уже на лету поймал, сам чуть не слетел вместе со мной. Но очень хотел меня сберечь. Ты, своя, родная, дома отсиделась. А его сердце заболело, почувствовало и привело. Вот и думай теперь, кто из вас мне больше свой.

— Чего отчитываешь? Ты–то обо мне вспомнил, когда на перила лез? Чего тебе не хватает? Один ты у меня, тобой живу!

— Да хватит пустое говорить. Еще маленьким оставляла одного в доме на целый день. У меня тогда соображения не было, что угодно мог натворить. А и сейчас! Из скольких бед и неприятностей не ты, а Герасим вытаскивает. И вступается как за родного сына. Ты меня никогда так не защищала. Всегда верила учителям и била, если на меня жаловались. Именно потому я бросил школу. Надо— ели твои упреки и колотушки. Я устал от них. Ты всегда считала, что учителя во всем правы. А знаешь, как называла тебя моя учительница, прямо в классе, при всех? Тогда не знал значения этих слов. А когда я вырос и отомстил ей, она пожаловалась тебе, и ты исхлестала меня отцовским ремнем. После того никогда тебя не защищал. И всегда считал глупой.

— Почему тогда смолчал?

— Потому что ты не хотела ничего слушать. Для тебя последняя дура — учительница — человек, а я говно. Потому как твой сын! Знаешь, бед у людей всегда хватало. Но при хороших родителях никто и не подумает наложить на себя руки, уйти из жизни…

— Выходит, я виновата и в этом? — округлились глаза Натальи.

— А ты вспомни, что сказала, узнав о моей болезни? Я не знаю, как не сдох на месте. Вот тогда многое понял, и главное — почему запил мой родной отец. Я не указчик и не советчик. Но и Герасим скоро сорвется с тобой. Или уйдет, либо запьет…

Наташа сидела, сдавив руками виски. Ей было обидно. Она отвыкла от грубостей, упреков. А тут враз от обоих получила. Никто не пощадил ее самолюбия, и женщину изничтожили в собственных глазах.

— За что? — чуть не плакала она, уже поняв, что на слезы никто не обратит внимания. А пренебрежения к себе она вовсе не переносила.

Женщине так хотелось, чтобы ее пожалели. Но и сын, и муж ушли во двор и не спешили оттуда возвращаться. Баба прилегла в комнате на диване. Под тиканье настенных часов стала успокаиваться. И невольно вспомнилась бабуля.

— Ты, Натуська, крепко запомни единое — не пущай мужука к себе на шею, не дозволяй схомутать. Вон мой Вася все годы с чучелов не вытаскивал, а для Юрашки я краше солнышка была. Не верь им, тем, кто хает, себя люби! И помни, все мужуки мало чем от котов отличаются! Не стоит за них горевать!

Наташка тихо улыбается. На работе вон какие тертые бабы, огни и воды прошли, не один десяток любовников сменили, а не проходит недели, чтоб какая–нибудь не взвыла в кулак из–за благоверного. Хотя на словах все — огонь! За грудки хвати, а там сплошная баба…

Женщина потянулась, вспомнила, как недавно поймала на себе пытливый взгляд коммерческого директора.