Выскочка из отморозков

Вот ведь интересно! Сколько лет вместе работаем, а он словно впервые увидел. Иль не замечал, иль раньше хуже была? Ну да, держалась что мышь в кафтане, из своего угла глянуть боялась. Глаз ни на кого не поднимала. Весь свет в окне — семья. О себе и не думала. А теперь вот вспомнила, одеваться начала как женщина. А то все на Кольку с Борькой тянула. И получила! Даже от сына! «Эх ты, мальчонка! Не знаешь еще, какими бывают матери! Если б услышал, никогда не назвал бы плохой. Я била? А разве без дела? Герасим чаще вступается? Сколько он живет с нами? То–то и оно! Своих он не имел. Не был бы таким! Иль я не знаю, как изводил ты учителей? Все плохими не бывают. Но суть не в том. Куда теперь приткнуть сына? Не воткни в учебу — со шпаной иль с крутыми свяжется, либо с ворами сдружится. А и пристроить с умом надо, чтоб не надрывался, но свой твердый заработок имел. Может, с нашим коммерческим директором посоветоваться? — улыбнулась сама себе. — Нет! Пусть Герасим расстарается. У него в городе много всяких знакомых. Вдвоем с Борькой они быстрее придумают. Хотя и я исподволь разузнать смогу кое–что».

Услышала, как хлопнула входная дверь, осторожные, тихие шаги в сторону кухни.

— Не греми, спит она! Давай сами поначалу все обговорим. Ведь решение серьезное. С ног на голову. Но предупреждаю загодя: жизнь и работа там не легче, чем в армейке. Привыкнуть не всякому дано. Тем более тебе — домашнему. Оно и учиться придется. Года два или три, чтоб разобраться в сути. Зато никто в твои дела не влезет! Самостоятельность полнейшая!

— А вдруг и туда из–за болезни не возьмут?

— Там даже чахоточных берут, а они через год здоровыми мужиками становятся. Знаешь, как с дедом Данилой в нашей деревне приключилось? Не слыхал? И бабка не сказывала? Как же забыла? — рассмеялся тихо и заговорил: — Я еще беспортошным был, когда его хоронить собрались. Ходил он враскорячку, словно колом просраться вздумал.

Весь обомшелый, что лешак с болота. Морда как печеная картоха. И на все дыры одним махом кашлял, случалось, что при этом портки ронял. Ну, короче, сколосилось у деда со всех сторон. Он уж и сам ничему не рад, кончины себе запросил.

— Сколько лет ему было? — перебил Борис.

— А годов немного. Дело не в возрасте. Он, бедолага, враз с войны в зону попал.

— На какой войне он был?

— Отечественную прошел. А в Прибалтике в плен взяли. Контуженого. И в концлагерь. Чуть не сдох в том Дахау. Свои достали, вернули в Россию и по приказу Сталина всех, кто был в плену, давай отправлять в зоны, вот и его назвали шпионом, диверсантом, а Данила даже выговорить тех слов не мог. Ну какой из него шпион, если мужик расписывался крестиком. Ни читать, ни писать не мог. Ну а к двадцати пяти приговорили. Сунули его на Колыму. Жене сообщили обо всем. Она поняла, что ждать ей некого, и, приглядев безногого калеку, приняла в дом хозяевать. У него, кроме одной ноги, все остальное на месте. Ну и довольна баба. А Данилу приметил начальник зоны. И пожалел мужика, не послал на трассу, в каптерке оставил, это значит на складе. Потом определил его в пекарню на зоне. А мужик ну никак не выздоравливает. На него без мата смотреть нельзя было. Думали, вот–вот помрет. Ан тут Хрущев успел реабилитировать, и наш Данила вернулся в деревню. Глянула на него баба, плюнула чуть не в бороду мужику и вернулась к своему калеке, Данилу даже в дом не пустила. Тот к властям. Те помочь ему были обязаны и не долго думая отправили в лесники, объяснив, что от него требуется. Ну, стрелять его война научила. Выживать приловчился в концлагере и в зоне. Не выжить на воле было бы грешно. Тем более что зимовье Даниле дали готовое, оружия всякого, харчей навезли. Он до зимы сам себе заготовил дров. И загодя завез муки и соли, сахару да курева. Так и остался в зиму бедовать, как сыч в лесу.

Все наши деревенские, кто видел Данилу, не верили, что до весны дотянет. Сквозь него деревья можно было посчитать. Рядом с ним даже чхнуть боялись, чтоб не рассыпался ненароком. Но неподалеку от Данилы лесничиха жила.

Ядреная озорная баба. Ей едва за сорок. И как назло мужик на войне погиб, не оставив детей. Так вот Дарья к Даниле из жалости ходить стала. Там, коль напрямки, километра три будет. То чаю лесного иль малинового варенья принесет. А он ей — свой хлеб! Ох и знатные ковриги пек. В зоне научился. Неделями тот хлеб не черствел. Так–то и повадилась Дашка. Она соседу картохи полмешка, он ей хлеб! Там и сам к ней наведался, дров подрубил. Она у него в избе приберет да постирает. За зиму вовсе снюхались. А Дарья Даниле то барсучьего, то ежиного жира в еду плеснет. Потом в баньке стали вместе париться. Так–то заявился Данила в деревню весной, а его свои не узнали.

— Почему?