Высматриватель

Ибога не казалась инертной, она не стояла уличным камнем в костюме, запертом на мёртвые холодные пуговицы, как некоторые люди стояли; она выглядела вполне живой и нормальной, но на деле она была сломанным сознанием, засунутым в болванку тела, она была «что-то», и что-то было вокруг неё, то была земная оболочка – твёрдое под ногами, и она шла как слепая, эти дороги – тысяча от каждой ноги, и надо всё время выбирать, как внутренняя навигация сломалась, и что-то бугристое под ногой – путь, куда-то ведущий, путь, как продолжение тела. Со всех сторон были дома, и они врезались, оставляя предупреждающие вмятины. Так она шла, брошенный человек без мыслей, она не думала ни о том, где остановились её цели, ни о том, куда пропали её «круги своя». Человек без мыслей – это был какой-то разрыв, она ходила всем миром, но границы никакой не было, она нигде не прерывалась сама по себе, но только если другие люди начинали думать её. Она не видела определённых объектов, мысли приходили готовыми ассоциациями, она могла увидеть город, свалянный из кошек, или на тканных скамейках пришитые девушки – ассоциативное блуждание (закутаться в город).

Так она жила – живёт. Куда-то разматывается, начиная с волос. Сделала укладку, химические округи. Просто сидеть около своего шкафа, и синее рабочее небо – красивое (это работает), красивое работает, на показах сидит, знает, что его высматривают.

– Я хожу в маленьких юбках на босу ногу, и это нога без колготок, и вторая нога такая же. Из моих пяток торчат палки. Я – ибога, меня говорят с маленькой буквы…

Она видит мужчину. С обратной стороны лица у него мясо и нервы, у него внутренний мир, он истинный – мужчина, она видит это чужое воплощение, и когда она видит его, внутри растёт что-то похожее на шар, растёт, как внутренняя голова. Теперь они познакомились, и не надо было второго раза. она запомнила его – мужчина, он.

Ибога разбегается и входит головой в натянутую волну отношений, она буравит телом серую тушу повседневности, которую она никогда не видела, которую она находит на ощупь. Перекатывается с одного бока на другой, жмётся к этому мужчине спиной, крутит затылком. Она не знает, как ещё выразить это, и поэтому действует по инструкции рефлексов: крутится около него, стынет только в области волос, а всё остальное – натёрто, разогрето, так она учится быть тёплой, ей кажется, что он будет доволен, если она проявит жизненность, и она старается изо всех сил. Теперь уже не хочется умирать, теперь она жаждет видеть его, она хочет видеть его, и она говорит: я буду принцессой, а ты будешь принципом волшебства…

Она слышит, что у неё мужской голос; она слышит свой голос, исходящий из другого человека:

– Говори, что читаешь по деревьям, и они примут тебя… Ты спрячешься там, у тебя будет защитное имя… Ибога – как тебе?.. Очень подходит... и очень редкое – как ты сама.

Девушка берет его в рот, это слово берёт в рот и начинает перекладывать его: ибога, ибога... Это звучит, но как-то непонятно. Это звучит… как будто она сама его сказала! Ибога, меня зовут ибога, а вас?..

*******

Театры памяти – здесь можно было жить. Это театр или отель? Отель жизнь, где люди останавливаются в развитии. Они проходят и усердно запоминают себя изо всех сил, они стоят там, у зеркал, созданных из внутреннего стекла людей, и они стоят там и спрашивают: а кто я такой, и другие отвечают им. Это и есть главный спектакль.

Стены, зеркала, стены – и ещё не забыть про поля, на которых растёт белый сахар, сахарные поля – кубики выглядывают из квадратных бутонов. Какие-то цветные пятна – заминированные страницы модных журналов. Имитация скромности – татуаж румянца. Нежились, излагали: когда бог думает обо мне, это… щекотно. Люди замкнулись на самих себе, и это маленькие культы, какой-то питомник царей. Нарядные, ухоженные цари – все внешние – в голове ни одного не спаслось: выскочили наружу дорогими одеждами. Богембург – там говорили на языке вещей, и казалось, что это какая-то травма – всё время вот так переодеваться, а может быть, их первой игрушкой было маленькое пальто (бедная семья, и мягкого кролика не смогли купить), и дети общались с этими вещами, общались как с живым...

Театры памяти не находились в прямой реальности: они использовали картинки и буквы, они использовали актуальность, и это была главная декорация – актуальность. Новизна была важнее всего. Эмоции, переведённые в знаковую форму, и это было очень удобно: не надо выдумывать сложные ощущения и расковыривать ссохшиеся эпитеты, накопленные человеческой цивилизацией, тщательно выпонятые литературой оттенки слов, всё это заменилось на гы, и тендер больших пальцев надо было выигрывать, остальное не в счёт.