Высматриватель

Вроде бы чем не идея? Общая идея – театр памяти. И можно было поставить спектакль, не такой, как день ото дня, а что-то особенное, и они ставили – лепились в человеческие шары. И эти гигантские снеговики из человеческих жизней, успокоенные нечаянным откровением повседневности, как новым видом старого тепла, решили: такое удобное расположение, и отвечали от имени своего шара, и говорили: здравствуйте, я шар, меня зовут Люди. И многие даже гордились, пытались залезть на следующий этаж, чтобы всё-таки в снеговика или человикá…

С одной стороны были такие шары, но с другой стороны стали появляться люди – новые, как их называли. Это были люди с замершими глазами, и у них были такие медленные, продолговатые движения и шляпы из тупоконечного серебра, чтобы не вступить в реакцию с солнечным светом. Они были так сосредоточены и так не похожи ни на кого, что их стали отлавливать и запирать в богатых домах в качестве мудрецов, но они часто сбегали, и тогда их решили бросать в темницы, но они очень медленно становились тёмными, и тогда им начали подражать. Люди ходили продолговатые с остановленным взглядом, и это была мода – делать вид, что ты смотришь куда-то внутрь.

Кто-то увидел их, и такая мысль – кто-то догадался, что можно использовать слова вместо самого себя, заменить себя словами, и это будет то же самое, что и ты есть сам, только в зашифрованном варианте, – так писались сказочные резюме, анкеты, сочинённые истории жизни. Люди научились придумывать себя, потом научились обороняться этим: рассылали идеи, чтобы не высматривали их самих. Так появились вымышленные люди, и целые народы вымышленных людей, да и сам народ – это был такой автомат коллективной мысли: бросаешь запрос, и он выдаёт какой-то поступок, и можно говорить вот так: народ решил, народ – это было такое существо, от имени которого постоянно делались поступки, такое универсальное имя, которое надевалось на руку, и все видели, что эта тряпичная игрушка на руке – народ, но всё равно верили, что это говорит большая масса совершенно неодинаковых людей.

Информационные ангелы, отдельно витающая индивидуальность – могла подразумеваться, приукрашивали себя, и нет бы как-то по-особенному, но все одинаково приукрашивали – успешность, сапоги. Вымышленная дружба и вымышленные обязательства, которых не обязательно было придерживаться, потому что при определенном ракурсе мир также переходил в категорию вымышленного, и лучше было держаться на безопасном расстоянии от реальности, чтобы это не повредило вымышленному благу.

Это же информация – то, как люди дышат, даже если забывать, как они стремятся, влюбляются. Раньше было не так заметно, насколько это информация, но теперь оно у всех на виду. Заходите и высмотрите всё, что вам нужно, мыслительные машины работают по заданным правилам. Дешёвые зрелища существовали всегда – какие-то смотрины, витрины, ну а теперь – бесконечные ленты с чужими историями, которые нельзя заплести, но можно удавиться ими, особенно если душить стремления и цели.

*******

Таль Генет Дариус родился в маленьком доме на просторах высокой толщины травы, которая укрывала собой истеричные земли восточных пригородов. Здесь держали коней.

Никто не носил их у себя за спиной, никто не вязал им ноги, замедляя их развитие, коней держали в пейзажном варианте – бегающими по горизонтам равномерного чуда, и когда они начали физически появляться в хлевах, люди заботились и о физических воплощениях коней: готовили им корм и строили шахматные полы – земляные летом и снежные зимой, так что кони могли ходить собой и даже играть так в свободные от пейзажного скакания дни.

Дариус любил посиживать на пороге своего маленького дома, и всё тут было создано для его детства: свечение от звука копыт, стремительные дали, насыщенное, большое настоящее, а дни такие крепкие, что надо было разбивать их, размалывать на крохотные частицы света, которые возносились пылью облаков и синением неба. Кони стучали копытами о скомканное пространство, и глыба размягчалась, расходилась на поля и воздух, лес и погоду, пространство раскладывалось на выпуклые фигуры, чеканилось каждым ударом копыт; «лошадиные дни» – так он это называл и он никогда не заходил в те места, где они стояли, – животные, окостеневшие: он смотрел на них только издалека, и это были непостижимые сгустки силы, до которой никак не доберёшься, и руку не протянуть. Он смотрел на них издалека – красивые хвосты падали с высоты туловищ, как-то отдельно летали, но они уносили их за собой, гарцующие гении, выращенные, чтобы нестись где-то вдалеке, и только не приближайте картинку: это лошади, как нарисованные на перекидываемых листах тишины, такие блокноты из пейзажей, и там лошади, напряжённые медитативным бегом, длинные, бесконечные – жизнь (так это осталось в нём в виде воспоминания).