Высокая кровь

— Да ну конечно же! — рассмеялся Яворский. — Ведь никого не потеснили бы. Возражение ваше, Григорий Максимыч, обращается в прах, простите за невольный каламбур. Оно, конечно, жутковато, да и смрад — не каждому посильна такая героическая небрезгливость. Ну а ты чего скажешь? — спросил он Извекова. — Тебе, может, с большевиком могилу делить неприятно? А вам как, господин социалист? — взглянул на Зарубина. — Может, классовый враг и смердит как-то особенно противно?

— По мне — хоть дубленою шкурой, хоть чучелом, — ответил Извеков.

— Постараюсь избавить благородную кровь от столь противного соседства, — ответил Зарубин.

Глаза его смотрели ровно и будто бы чуть отрешенно. «Как будто верит, что нельзя и смешно умереть в этой яме, что для него и вовсе смерти нет, пока своего не исполнит», — подумал Леденев завистливо.

— Не об том, господа, гутарите, — обрезал он глумливые подначки. — Не худо бы нам у австрийцев бумагу подходимую добыть — навроде увольнительных аль документов по болезни, с какими их солдаты к дому могут правиться. А то ить от могилы и версты не пройдем.

— Ну, за этим дело не станет. Мы все же не у немцев, — сказал на это Гротгус. — Уж те бы и покойников по десять раз пересчитали да каждого пошевелили штыком. А у этих бедняков все можно купить — и паспорт, и мундир. Вот вам мой взнос, — он выложил на стол золотой портсигар и начал, как ржавую гайку на ржавом болте, вертеть на пальце обручальное кольцо, давно уже вросшее в мясо. — А мы ведь вас совсем не знали, вахмистр, — сказал он, поглядев на Леденева с не то завистливым, не то тоскливым отвращением. — Вы, видимо, еще и сами не знаете себя как следует.

— О чем это вы?

— Есть в вас какой-то, что ли, животный магнетизм, который заставляет окружающих с готовностью и даже с радостью вам подчиняться, хотя вы только унтер, извините, да и по возрасту мне в сыновья годитесь. Вы ради своей цели пойдете на многое. Мертвые сраму не имут, и мы их своим обращением пожалуй что и впрямь не обесчестим, да только не в мертвых тут дело, а существует ли для вас хоть что-то, через что не посмеете перешагнуть? Само собой, вы человек военный, убийство человека, я так вижу, для вас уже давно привычное телодвижение, но это ведь опасная привычка. При вашей-то воле и способности к власти. Смотрите, Леденев, не только далеко пойдете, но и зайдете слишком далеко — в такие края, где воскрешение из мертвых вам уж точно будет не положено.

— А что ж, если враг и жизни тебе не дает, так дави, — сказал Леденев.

— Да-да, врага дави, — неясно повторил Гротгус.

* * *

Под сизым октябрьским небом, провисшим, словно одеяло под покойником, под тяжестью свинцовых облаков, к бараку подтащились похоронные долгуши. Отощавшие лошади и сами походили на свои ходячие скелеты, неведомо какою силой поднятые на ноги из праха, большеголовые шагающие механизмы из обтянутых шкурами и держащихся на честном слове костей.

В долгушах лежали шесть трупов умерших от тифа солдат, их ноги вразнобой то свешивались, как тряпичные, то торчали корягами, уже окостенев и не сгибаясь, обутые в опорки, в худые сапоги или босые, с оловянного цвета ступнями и жесткими, как конское копыто, растресканными пятками.

И вот из офицерского барака на шинелях вынесли еще четырех человек — с лежащими вдоль тела скрытыми руками и почти по макушку занавешенными головами. Поочередно взбагрили и взгромоздили на долгуши, соорудив невинно-жутковатый в своей обыденности штабель. Шинели и тряпки, скрывавшие лица умерших, конечно, сползли при возне. Австрийцы не хотели возить покойников в приличном, не свальном порядке, по много раз туда-сюда гоняя дроги, и давно уж смотрели на мертвых глазами вот этих двух кляч, способных чувствовать лишь собственную муку и нужду. Такое обращение с покойными давно уж никого не возмущало и не отвращало; привычные и к виду, и к количеству мертвых, офицеры, конечно же, требовали, чтоб им дозволили похоронить товарищей по-человечески, дали гвозди и доски на гробы и кресты — вот и на этот раз угрюмый Гротгус по-немецки потребовал. Ему с Яворским и Зарубиным сказали следовать за дрогами. Один из австрияков ударом кнута стронул с места коней — и те, зашатавшись, пошли, хрипя и раздувая остроребрые бока, влегая в упряжь так, что морды их едва не касались земли.