Высокая кровь

— Эх, Сергей Серафимыч, да разве они скажут? Божиться вам будут, что глаз не сомкнули. Ну ушел человек с собачьего холода, а там и прикорнул, а то и стоя закемарил, на посту. Весь экипаж опять же в дом пошел погреться — товарищ Зарубин сам и велел.

— Выходит, человек, знакомый с техникой?

— Ну да. Или по наущению. И вот еще, последнее, — заскорузлые черные пальцы развернули тряпицу. — Опять-таки вам оружейник покажет, от какого ствола эти гильзы. А это вот нашел в общественном амбаре, — разгладил Сажин на столе измятый, затоптанный в землю обрывок бумаги.

Сергей подгреб его к себе и вцепился глазами. Сквозь земляные пятна можно было разобрать:

Мороз пресек жестокую игру,

Как самодержец настоящий.

Был лед и в пулеметных кожухах,

Но вот в душе как будто потеплело.

Сочельник был, и снег лежал в степях.

И не было ни красных и ни белых.

— Да чепуха, стихи, как видите. У нашего-то брата не такие. Наш «большевик не склонен выть, пойдет он грудью на врага…». Понятно, кто враг, несмотря на мороз. А тут ишь как — «ни красных и ни белых». Видать, уморился душой человек, потому как уж понял: его дело конченое, вот замерзну в степи, мол, и то хорошо. Уж не знаю, какой у листочка вот этого срок — может, сутки, а может, и месяц, но допускаю вероятность, что там-то они, сволочи, и ночевали. Покурим, Сергей Серафимыч, в сенях? Разрешит нам товарищ сестра?

Зоя снова метнула на Сергея предостерегающий, полный жалостного омерзения взгляд: берегись — не кидайся за зверем, как собака на первой охоте.

«А какой молодец, — подумал Северин о Сажине, смотря тому в остриженный затылок и идя за ним. — Пока мы с Шигониным теории строили, исползал на карачках все окрестности и броневик на гайки разобрал. А я его еще и презирал…»

— Все это, конечно, существенно, да только ни черта не проясняет, — опять вздохнул Сажин тоскливо. — За шкирку брать некого. Что же, Мерфельда арестовать да спросить, не его ли стихи? Да он мне в лицо рассмеется, а главное, Леденев нам его не отдаст. Тут уж такое может быть, что и сам пропадешь, как Телятников. Да вы не подумайте — я не обвиняю… и Мерфельда не обвиняю, потому как и не из чего. Да и так-то — зачем друг на дружку кобелями кидаться? Это сейчас, когда на Маныче увязли и авангардом бьемся уж какие сутки. Ну вот я и смекаю: а если этим гадам лишь того и надо было, чтоб между нами клочка началась? Вот именно комкора подвести под наши подозрения?

— Леденев потерял товарища, — уцепился Сергей за единственное несомненное. — А второй неизвестно, будет жив или нет. И Леденеву тоже надо знать, кто виноват. Так отчего ж нам не сказать ему про все, что вы узнали, — и пусть товарищ Мерфельд перед ним и объяснится?

— Эх, Сергей Серафимыч, — сострадательно улыбнулся Сажин. — Ну а ежели так-таки он это, Мерфельд? И вообще леденевская воля? Не допускаете такого? Да только напрасно вы в нем человеческое-то ищете. Да он таких своих товарищей, земляков, свояков столько в землю поклал, что и жалости уж ни к кому не осталось. Такие, кто давно воюет, они ведь не только живыми сильны, но и мертвыми. Чем больше у них мертвых за спиной, тем сердце тверже, а у него-то, верно, вовсе камень, а может, и отроду никакого заложено не было. Да разве же стал бы он тем, кто он есть, когда бы перед кровью в сомнение входил? Да вы не подумайте, он, может, нашей революции как есть самый верный боец, да только кто же это знает, чего он там внутри себя соображает. Опять-таки: сегодня, предположим, верен, а если его завтра по головке не погладить? За дело, не за дело — это второй уже вопрос, а вот накажет его партия — и что от его верности останется?

— Канифоль, канифоль, — засмеялся Северин, напоминая.

— Да ну и что, что канифоль? — вздохнул чекист. — Это я перед вами, признаться, ведь больше бахвалился: ну что машина, как и лошадь, к себе чужого не подпустит, а только нашего рабочего. Он, комкор-то, ведь тоже полжизни не навоз разгребал, а вон какая голова — военный человек. То же самое Мерфельд, Челищев. Какое-никакое понятие о технике имеют. А канифоль у нас у каждого второго есть в кармане, чтоб уздечки лудить. Вот и выходит, не карманы надо людям выворачивать, а душу. А до его-то, леденевской, — сами знаете — поди доберись.

XXXIV

Февраль 1918-го, хутор Гремучий Багаевского юрта, Область Войска Донского