Высокая кровь

В чем Паша прав, раздумывал Сергей, так это насчет провокации. Укус горит на общем теле корпуса и даже всего фронта. Мы сразу начали винить друг друга — особые отделы, реввоенсоветы, — что послали комиссию к фронту в самый неподходящий момент, не смогли уберечь. Так действует медленный яд. А главное, куда полезнее для белых было б уничтожить самого Леденева — сколько раз подбирались к нему. Затем и Извеков был послан — наш дух надломить. Но тут удар по духу самого Леденева: он и раньше-то был сам не свой, а теперь вот расстреляны те последние двое, кому он верил, как себе, с кем мог поговорить душа с душой. И ведь правда: попробуй его только тронь — брось ему даже не обвинение, а единый упрек: как же ты дал убить своих старых товарищей?..

А Шигонин не будет молчать, ту же песню продолжит: партизан, атаман, честолюбец, штаб составил из бывших. Ведь и раньше хотел Леденева… усмирить, зауздать. Обвинения были ничтожны в сравнении с весом леденевских побед, а теперь умирает Зарубин, и ведь и вправду можно вывести из cui prodest обвинение — идиотическое, дикое, но как будто уж неотстранимое в силу одной своей тяжести. Зачем была послана в корпус комиссия? Не для того ли, чтобы вытрясти из конников новочеркасское нахватанное золото, по паре золотых часов из каждого? Вполне себе годный для темной стихии мотив — и для ее разбойничьего атамана. «Не дают погулять коммунисты». А тут и Мерфельд, генеральский пасынок, и пленных казаков в составе корпуса до трети, и в самого Шигонина стреляли неизвестные — в общем, всякое лыко в строку. Если расследовать приедут идиоты, тот тут и вправду может быть такое, чего не надо никому. Разве только врагам, «иксу» этому… Так что ж, получается, Паше и выгодно? Леденева свалить?

Сергей не мог сказать, во что он верит меньше: в то, что враг — это Паша, или в то, что комкор Леденев, зачинатель, отец красной конницы, велел убить своих товарищей и плакал над Халзановым бесслезно, пел ему, мертвецу, колыбельные песни.

Обернулся на скрип половиц — с порога на него смотрела Зоя, по-кошачьи испуганно, гневно и, пожалуй, гадливо.

— Пришла вам сделать перевязку, товарищ комиссар, — сказала, проходя к столу и сдвигая с бедра санитарную сумку. — Да сиди же ты, господи.

Он молча смотрел, как она снимает эту грубую брезентовую сумку, и как засучивает рукава, и как зачерпывает воду чугуном из бадьи, чтобы поставить на огонь и вскипятить.

— А я теперь одна, считай, при штабе. Катька наша беременна, шестой уже месяц пошел — нельзя ей в седле да и в бричке трястись. Что же будет-то, а?

— С Катькой, что ли? — спросил Северин как кретин.

— Да с Катькой то и будет, что человека нового родит, даст бог, — ответила Зоя, с ожесточением шуруя кочергой в печи, и, распрямившись, посмотрела на него все так же гневно, обвинительно. — С тобой будет что?

— А чего со мной?

— А то, что берегись теперь. Один не езди никуда, ходи — оглядывайся, понял? Монахов твой ранен — другого возьми ординарца. Уж не знаю кого. Жегаленка.

— Тебя, может, взять? И почему это я должен опасаться?

— Ты был там, был! С комиссарами теми! — напустилась она, подойдя. — Вот это вот что? Кого ты там видел? Никого не узнал? — Она уже шипела, словно боясь кого-то рядом разбудить.

«А она будто знает, — изумился Сергей. — Об Извекове. Не умом, а чутьем догадалась. Словно в голову мне заглянула. Так что ж, она боится за меня?»

— Да кого же я мог там узнать?

— Отца и мать родную! Своих — «кого», — из корпуса.

— Ты что же, думаешь…

— А тут и думать нечего. Все кругом говорят, что шпион у нас, и уж наверное, не рядовой Ванек и не один сам по себе. Ты был там, все видел, и вот он ты, живой.

— Да что я там видел? Фигуры.

— Да только вот они не знают, чего ты там видел, — засмеялась она ненавидящим, дребезжащим смешком.

— Ну и что же бойцы говорят? На кого, может, думают?

— А то и думают, что ничего не знают. Им-то кого бояться, кроме белых?

— Ну а шпиона этого? Да от такого белого беды…

— Белый, красный — еще угадай, — сказала Зоя, щурясь так, словно не северинскую рану промакивала, а сама подавалась на острое. — Кто, зачем их убил, комиссаров вот этих.

— Ты хочешь сказать, что это у нас… ну, словом, усобица?

— А ты вчера родился? Книг в детстве не читал — где власть, там и резня? Удельные князья брат брата травили, душили и глаза выкалывали. Испокон, с самых древних людей. Или думаешь, провозгласили великое учение — и немедленно все изменились, святыми поделались, о себе уж не думают, только о трудовом человечестве? Нельзя человека переделать за год, какие ты ни покажи ему скрижали, и за десять нельзя, и вообще — уж не знаю. Ты думаешь, нет среди вас таких, которым власть нужна для собственного удовольствия?

— Откуда же ты это знаешь? Ты будто в штабах не была и в наркоматах наших не служила.