Высокая кровь

Вспоминай, вспоминай. Шифрограмма в Сусатский пришла в ночь на первое, когда ты еще млел в своей постельке и одна только Зоя была в твоих мыслях. Наутро же Челищев сообщил тебе, что комиссия этим же вечером предполагает быть в Сусатском. Кто был при этом? Сам Челищев, Шигонин и Сажин. И после этого Шигонин почти немедля отбывает в Горскую, идет вместе с нею на Нижний Соленый, а Сажин выезжает из Сусатского днем — по его словам, на розыски сбежавшего начснаба Кравченко. Мы застаем его в Соленом ночью, перед светом, и он говорит, что ехать нам надо не в Спорный, а в Маныч-Балабинский. Ну а как — полештаб Леденева действительно там. Шигонин уезжает из Соленого буквально за минуту до нашего прибытия. После этого Сажин, опережая нас часа на полтора, отбывает в Балабинский вслед за Шигониным — едет тем же путем, через ту же протоку. Едет — что же — расставить силки? А Шигонин — зачем?.. Да все мы, все — одной дорогой, другой просто нет, и весь вопрос, когда там, на протоке, появились Извеков и присные. Ясно только одно: кто-то направил их в Балабинский не позднее, чем первого утром. Либо они уж находились непосредственно в бригадах, в Горской или Партизанской, — то есть наши бойцы? Сергей опять похолодел. Что же, он не один? Челищев? Сажин? Павел? А почему ж не Мерфельд? Почему ж не… Леденев? Стоянка полештаба намечалась в Спорном, а ждали, ждали нас в Балабинском. Кто ж знал, что повернем? Да сам Леденев и решил, где быть его штабу, — расхохотался Северин. Знали Мерфельд и Носов… весь штаб. И ведь ни один никуда не исчез, все, все остались на своих местах — служить, воевать, искупать, и кто-то из нас — смеясь над куриной слепотой остальных, в спокойной уверенности, что ничто на него не укажет, никто не соскоблит с него непроницаемый покров, бесстрашную, суровую, простецкую личину. Остался, чтоб действовать дальше — как вошь под одеждой, как жало под кожей, растить, как плесень в сырости, вот это легшее на корпус черное пятно, проказу недоверия, беспомощности, страха — страха перед своими же, друг перед другом. И вот ведь и не скажешь: «какое самообладание» — а и вправду ты слеп, и бояться ему, «иксу», нечего.

Сергею даже шли на ум средневековые, времен инквизиции пытки: каленое железо, дыба, колесо, резиново-свинцовые нагайки или чем истязают в деникинской контрразведке, но ведь это у белых… но он помнил, что сделал Монахов с тем своим казаком на валу, и как будто уже допускал: если правду иначе не вытянуть, то тогда уж железом. Ну а сам он, Сергей, дал бы мучить себя ради правды? Согласился бы перекалечить, запытать пятерых невиновных, чтоб шестой, гад, сознался во всем? Да и вот ведь: в допросе с пристрастием всегда есть тот существенный изъян, что даже невиновный поспешит признаться в чем угодно, лишь бы больше не мучили. Как Галилей отрекся от всамделишного строения Вселенной. Или что, если ты большевик настоящий, должен, как Муций Сцевола, сунуть руку в огонь, сам себя испытать, даже и запытать, не признавшись ни в чем, и тогда станет ясно, что и не в чем тебе признаваться? Доказать свою честность пусть даже и смертью? Но какому же это человеку под силу?.. Чепуха, эмпиреи. У тела нет воображения… Да и не рано ли для самоказни? Смотри в людей.

Шигонин Павел Николаевич, с него и начать, двадцати пяти лет, уроженец Донбасса, Ханженковской, сын путейского рабочего — большевика, участника первой грозы далекого пятого года. Учился в реальном училище, служил на железной дороге, с шестнадцати лет в подпольном рабочем кружке, с 15-го года — в партии, с 17-го — член Донецко-Криворожского Совета депутатов, командовал отрядом красной гвардии в Дебальцеве, был в боях с чернецовским отрядом, перебрался на Дон, служил в Гражданупре Южфронта, участвовал в жестоком подавлении восстаний по сальским казачьим станицам, потом в обороне Царицына — начпулем в стрелковом полку, политкомом бригады, дивизии… Биография безукоризненная, если только… но никакого «если» Северин не допускал, не мог уместить, что биография украдена у настоящего Шигонина, настолько человек, которого он знал, был похож на свою биографию и на правду, которую нес.

Теоретически возможно, рассуждал Сергей, приколотить себя гвоздями к любой биографии, проникнуться любой чужой, враждебной правдой, вернее ее буквой, пришить к языку, к сознанию так, что и не отдерешь. Но Шигонин не мог притворяться собою самим. Он был Северину скорее неприятен — и неприятен тем как раз, что Северин боялся обнаружить в собственной природе. Сергей хотел быть конником и вожаком, а если уж совсем начистоту — таким, как Леденев. (Не по философии, нет, а по силе, хотя одного без другого, быть может, не могло существовать.) Шигонин же физически не мог быть таким. Дело было не в хлипкости: тело нужно воспитывать и можно воспитать, — и даже не в характере: Шигонин бы, не дрогнув, встал под пули, сунул руку в огонь, но люди за ним не пойдут никогда.