Высокая кровь

— Да я не отказываюсь, — ответил Матвей. — Да только и абстрактных рассуждений, господин полковник, простите, не понимаю — мне б своими глазами увидеть и руками пощупать. В словах ваших — как не признать? — много правды. Видал я те паскудства, какие учиняли над нашим братом-офицером. Так то ить измучился народ на войне — всю старую злобу прикинул. А зараз так-таки сомнение меня берет — за кровь. Чтоб нынче же людей на смерть вести да на таких же казаков-фронтовиков, которые к нам из-за Дона идут, — покудова душа не налегает. Так что дозвольте мне покуда в табуне походить. Отряд соберем, а то, кубыть, и вправду однажды поутру проснемся без порток. И без чести, ага — с голым задом какая уж честь? Не выйдет с большаками миром порешить — тогда уж ударим всей силой.

Командиром избрали Денисова. После этого начали записывать охотников в отряд. Набралось под две сотни — главным образом стариков и раскрасневшихся от возбуждения кужат.

Фронтовики вооружаться не горели, все больше отшучивались, огрызались:

— Ишь ты, развоевался. У тебя чего есть — снялся да и пошел, а у меня вон баба и детишков двое.

Матвей поискал взглядом брата, но тот уже канул в толпе казаков. Должно быть, ушел на свой баз. Щемяще чувствуя потребность в решающем все разговоре, Матвей пробился сквозь казачью сутолочь и пошел вниз по улице к дому.

Глянул через Миронов плетень: Гаврилка, братов сын, четырнадцатилетний чернявый паренек с красивым, как у девушки, лицом, подтягивал подпруги на беспокойном Хулигане, гнедом дончаке-шестилетке. У сарая стояли запряженные сани — в оглоблях фырчал и мотал головой незнакомый маштак.

— Куда ж отец собрался? — спросил Матвей, войдя в воротца.

— Поди спроси, — огрызнулся Гаврилка. — Уж наверное, не за дровами. Явился вон к нам — кто такой, неизвестно. Чужой, не казак.

Матвей шагнул к крыльцу и, ткнувшись в сени, столкнулся с Мироновой Стешей.

— Матвейка, родненький, скажи ему! — вцепилась, не пуская в горницу и шмыгая носом. — Ить всем поперек, станичникам, сходу. Уйдет — и будет как бездомная собака.

— Ну что ты, что?.. — ответил он пусто, испытывая отвращение к себе и думая о Дарье, которая, быть может, уже завтра вцепится в него с такой же неутешностью: «Не ходи! Ни за кем не ходи!»

Мирон, в защитной гимнастерке без регалий, сидел за столом и заряжал воняющий ружейным маслом офицерский наган. Серошинельная фигура сидящего спиной к Матвею человека показалась знакомой — гость обернулся на шаги и оказался бывшим прапорщиком Леонидом Зарубиным, товарищем их с Ромкою по плену.

— Едрена-Матрена! — опешил Матвей. — Кого уж повстречать не чаял, так это тебя, пророк революции. Чудные дела: с одного конца царский полковник пожаловал, а с другого — такой-то дружок, за Советы свои агитировать.

— Ну здравствуй, друг, да не товарищ. — Зарубин будто все бежал из плена: интеллигентное лицо подведено усталостью, увеличенные худобой и тенями глаза смотрели сторожко и цепко, в прозрачно-серой их глуби, подтепленной лучистыми морщинками, что-то оледенело и, казалось, не дрогнет уже и не сдвинется. — Тебя-то, я слышал, бессмысленно в чем-либо убеждать. Выбрал уж, с кем тебе по пути.

— Ну коли вы, большевики, так напираете, то и выбрал, ага. Я, видишь ли, равняться по вашему аршину не желаю.

— Ну, хорошо хоть не кричишь о долге и о чести. О богоустановленном порядке и прочих высоких материях.

— Давай и о порядке. Как же без него? — озлился Матвей. — На чем человеку держаться? Без твердого понятия, что можно, что нельзя? А вы народу говорите: все и можно. Чужое брать — помещичье, казачье, всякое, чего не твое и твоим по закону не будет. А ежели хозяин не будет отдавать, так и режь его, изничтожай, потому как он, сытый, перед тобой, голодным, виноват. А чем же это, не пойму? Что лучше вас работал, хрип свой гнул дюжей? А кто воинским хистом не вышел, тому и мое офицерство в обиду. А ты воюй, как я, — не можешь? А погоны сорвать с меня хочешь. Ну сорвал — дальше что? Я как был сам собой, так и буду — и с погонами, и без погон: доведется нам цокнуться — так ить враз душу выну, вот и будет тебе справедливость как есть, без чинов и без всяких сословий. Так что, милый, молись не о том, чтоб меня опустить до своей нищеты, а чтоб в бою со мной не встретиться.

— Ну даешь, брат, — Мирон взглянул ему в глаза с тоскливым неприятием. — По-твоему, выходит, сильному все можно, а если слаб, так покоряйся и терпи? Я волк, ты овца — и весь разговор? В паны бы тебе с такой философией.

— По мне, так лучше старый пан, чем новый хам. А это-то самое хамство и есть — чужого хотеть задарма. Мужики у нас подняли головы — кто? Сплошь баглаи, которые работать не хотят и не умеют. У доброго хозяина оглобля, и та заколосится — воткни ее в наш чернозем, а этим воз гарновки дай — считай, что в выгребную яму ссы́пал. А как отнять да поделить, так первые — нет их честнее и правее на всем белом свете.