Высокая кровь

Вошел не Халзанов — Халзанов, да не тот. Высокий, плечистый крючконосый казак в курпейчатой папахе и овчинном полушубке, с тяжелой черной бородой, уже пронизанной сединным серебром, с прямым жестким взглядом широких зерновидных глаз. Такие же — по силе вкорененной, выношенной убежденности — глаза были и у того, кто вошел за Халзановым следом: Зарубин!

— Здорово живете, честная компания, — сказал прославленный в округе есаул. — Уж вы простите, что встреваем в ваше общество, да больно неотложный разговор.

— До офицера нашего, выходит, разговор, — поморщился Початков неприязненно, обводя всех глазами со смыслом «а я что говорил».

— Они-то как раз за Советы пришли агитировать, — сказал Леденев.

— Кто? Энтот? Есаул?! — подавился Никитка. — Да уж скорее Дон к нам в Маныч потекет.

— Насчет есаула не знаю, а этот… — кивнул Леденев на Зарубина. — Красный до потрохов.

— Ну здравствуй, — протянул ему руку Зарубин, глядя на Леденева с испытующей усмешкой.

— За чем добрым пожаловал?

— Да знаешь ведь. У меня, брат, одна песня, без нее не живу. Твой черед выбирать. Господское ярмо или свободу. И не о твоей шее речь — ты-то, может, себя ощущаешь полновластным хозяином этой земли, но есть еще такое слово — «совесть». Совесть как — не болит?

— А тебе, стал быть, больно? — посмотрел Леденев на Мирона Халзанова, как будто удивляясь и не веря: «Неужели вот этот — тот самый богач, который за чужое счастье отрекся от себя?» Уж от кого-кого, а от Халзановых не ожидал. Тем более от старшего, тем более от своего, Матвея. Неужели и тот красным сделался?

— Словами не докажешь — теперь уж надо жизнью все сказать, — ответил Мирон.

— Что ж, много кадетов за вами от Багаевской идет? — спросил Леденев, словно впрямь разглядев на заснеженном севере далекие и близкие походные колонны, а может, все сужденное давно уж было в нем самом — и кадеты в Гремучий не могли не прийти.

— Много, — ответил Зарубин. — Числом до полутора тысяч. Путь в зимовники держат — до весны отсидеться надеются. Подымут по Манычу казаков-богатеев и вообще казаков — будет сила. Темнотою казачьей воспользуются, небылиц порасскажут, что мы черти с рогами и крещеных младенцев на завтрак едим.

— Вот и надо бы нам… — начал было Мирон и примолк, как будто спрашивая взглядом, вправе ли соединять их всех в такое «мы», — … поосадить тех офицеров.

— Да завтра же грянем в набат! Весь хутор подымем! — взыгрался Початков.

— Ты либо глухой, иль умом не весь дома, — коротким взглядом придавил его Роман. — Кого ты подымешь? Если к ночи сегодня пожалуют, так сидеть по домам и не рыпаться. А зараз пойдите по хутору и покличьте всех фронтовиков, кому верите. К Распопову, Рубцу, Хоменкам, Полуэктовым не суйтесь — эти все за свое добро держатся. Сбор завтра перед светом в Хомутовой балке. Все делать тишком, аки тати в нощи, оружие до срока под полой хоронить. Наберется с полсотни — тогда и в колокол ударим. Вдогон за этими кадетами идет кто из Новочеркасска?

— Голубов идет. С двумя полками красных казаков.

— Гляди-ка, и такие есть? — недоверчиво усмехнулся Початков.

— А нет теперь ни казаков, ни мужиков, ни даже их высокоблагородий, — отчеканил Зарубин. — Вот он, казак, сидит перед вами, — кивнул на Халзанова, — а вот он, благородие, — кивнул на Леденева. — Есть те, кто за наше рабоче-крестьянское дело, и те, кто против нас. Казак ли, мужик, офицер — кто в драке не шатнется, тот и наш, а до этого верить никому нельзя…

Спустя минут пятнадцать поднялись из-за стола, повалили на улицу.

— Выходит, ты уж все без нас решил, — сказал Леденеву Зарубин.

— Должно быть, так, — ответил Леденев. — Я, верно, из таких, без которых никакая драка не начнется. А брат что же твой? — перевел взгляд на Мирона. — Неужель на хозяйстве остался? Уж он-то любит воевать. А зараз что: «чужого ничего не надо — своего бы не уронить»?

— Да, он за свое. За старый уклад. — На лбу Мирона глубже вылегла идущая от переносицы косая борозда. Зверовато блеснули глаза — колыхнулось нутро. — С кадетами предпочел.

«Зачем спросил?» — пожалел Леденев и дал себе отчет, что давнее, животно-бессознательное любопытство толкнуло его спросить о Матвее. В дни повального бегства с фронтов, деления народа на красных и кадетов потерянная мысль его металась в дебрях сплетшихся, давивших друг друга человеческих правд — и порою как будто натыкалась на мысль Халзанова, искавшего того же, что и он. Вот и сейчас он, как бирюк — верный запах сородича или врага, как охотник — цепочки звериных следов, искал Халзанова в томительно пустынной снеговой степи, как будто лишь напав на дух того, мог понять, чего хочет и куда должен двигаться сам — от Халзанова или навстречу ему.