Высокий счет

…Когда Марика подошла к берегу, спасатели только что доставили на катере и Арсения, и матроса. Сенька лежал на песке, бледный и усталый, раскинув руки, а любопытствующие толпились вокруг выуженных из Волги смельчаков.

— Пьяные, — безапелляционно заявил кто-то. — Трезвые так не поплывут.

— Чудак ты, — откликнулся Тугров. — Пьяному тут сразу крышка. Я же отличный пловец, просто глазомер подвел. И настроение не то. А ну, товарищи зрители, можно расходиться, дайте в себя прийти!

Кое-кто послушался, толпа поредела. Марика подошла и опустилась на колени перед Арсением.

— Тебе плохо?

Сеня взглянул на нее и зажмурился, словно боясь, что это видение сейчас исчезнет. Прижался холодной щекой к ее руке.

— Нет, хорошо. Очень хорошо. Не уходи, Марика.

— Я не уйду. Лежи, грейся. Что это на тебе написано? «Сеня, 1938»…

— Накололи добрые люди, еще в войну, чтобы не потерялся. Только по татуировке и родителей нашел, уже почти взрослым. Очень я одинокий человек, Марика. Не уходи от меня!

— Только чур, без гадостей.

— Железно! Пальцем не трону!

И началась у Тугрова новая полоса тревог и раздумий.

Вот чего только не достиг: уважения, почета, в командировки ездит, одна даже заграничная выдалась! Вполне удовлетворительная зарплата, костюмчик первоклассный. А Марика интересуется другими, у которых язык лучше подвешен, образование, видите ли, повыше…

«Ну, ничего, — думал Арсений, — вот женюсь, не побегает! В бараний рог согну! За собой по командировкам стану возить, но уж никому не дам попользоваться се природными данными!»

И тут же пробивалось неожиданное, непривычное, казавшееся почти позорным щемящее чувство вроде бы своей вины: такая девочка, рассказывает интересное, а он и слушать толком не умеет, перебивает. Или еще хуже: развесит уши, так заслушается, что начинает сопеть.

Около такой можно научиться и жить иначе, и говорить. Верно ее начальник сказал как-то, зашли они тогда в ресторан: «Вы, — говорит, — пара, кое в чем похожи, только не знаю, сойдетесь ли. А сойдетесь — ох, трудно ей будет поднять тебя до себя». Тоже себе на уме мужик: Арсений и швейцару в лапу сунул, и столик достал, и заплатил больше половины, а ушла Марика с инженером. Целовались небось! А Тугрова отшили, ему, видите ли, «подниматься надо»! Таких высот достиг и вдруг, надо же, за сопливой девчонкой тянуться!

Почти презирая себя, он все-таки катил на попутной машине до ее дальней конторки, провожал с работы. Однажды вдруг напился, охмелел круто, ломился в ее общежитие и орал что-то непотребное. Это было совсем уж плохо. На следующий день, чтобы замять историю, долго вымаливал прощения и у дежурной, и у самой Марики. Прежде твердо знал: любви нет, выдумка одна, а тут, на тебе, голову потерял! «Марика, милая, — шептал он на высоте, где нечего бояться, что его подслушают и засмеют, — Марика, вей ты из меня веревки, сделай человеком! Знаю, что уменье — пустяк и трата времени, сплошной убыток в зарплате, видали мы этих молодых специалистов! Но если хочешь — и на это пойду. Полы за тебя стану мыть, стряпать помогу, я умею. Никому такого не говорил — на, бери Арсения Тугрова, поднимай на смех: пеленки буду стирать!»

А уж пеленки — это обязательно. С этого и начнем. Родишь мне богатыря — небось не разбегаешься, сама ниточкой привяжешься. Двойню бы хорошо или даже тройню, чтобы ни для какой дури минутки не осталось!

Словом, горел Сеня и плавился, как электрод под дугой. И однажды, незадолго до обеденного перерыва, позвонил Марике:

— Прости, опять я, но выслушай: в обед прибегай на наш корпус минут за десять до принятия пищи, покажу кое-что. Придешь?

— Приду.

Всякий раз, когда Марика видела Арсения на монтаже, ее поражали его умелость, точность и смелость, даже железная маска сварщика казалась рыцарской. Марика недоумевала: может быть, именно здесь Тугров проявляется по-настоящему, а его говорок и ловкачество — мелочь, напускное? Ведь сколько бы нелепостей ни сказал он ей, поступки Арсения по отношению к ней, Марике, всегда были рыцарскими. Ну, однажды сорвался…

Она пришла к его корпусу, и он заметил ее оттуда, сверху. Помахал ей рукой, медленно, из стороны в сторону, как машут в кино. И когда она ответила ему так же, Тугров выхватил сбоку, наверно с пояса фермы, небольшую конструкцию, какую-то решетку, сначала показавшуюся Марике плоской. Арсений развернул ее, брызнул искрами сварки… Еще раз… Еще… И вдруг перекинул свою стальную решетку так, что она выгнулась, повернулась, и над фермами, над всем корпусом Марика увидела крепкое, сваренное из металла, жаркое слово — «люблю».

Было немножко стыдно, что вот так признается ей Арсений, на всю стройку, напоказ. Но и тепло стало от такого признания.