Высокий титул

— А што меня, што Петра — однова дело-то! Суток пятнадцать влепят — руки-то перестанут чесаться! А как жа?! Петро-то в больницу подалси… Там разберуцца… Токмо не думайте, соколики, — он уселся в уголку карьера и заколдовал над сумкой, — што одному Едуарду влепять-то! Всем разделють, местов в милиции хватает покамест…

Я поставил перед собой порожнюю бутылку с молоком, посмотрел на ребят и с нарочитой серьезностью спросил:

— Ну что, братва, отсидим и завяжем узелок?

По ребячьим глазам я заметил, что мое «предложение» принято ими не всерьез, но Коська обшарил всех озорными глазами:

— Узел-то завяжем морской?

— Само собой!

Миша-Фомич поднялся, спрыгнул в карьер:

— Давай наляжем на камешек, робя! Может, ударникам меньше дадут?

— Ы-их! — сокрушается Прохор. — Как жа — ждитя!

Дружно забацали молотки — примирение состоялось…

…Над карьером повисло добела раскаленное солнце. Оно жгло еще с утра, а сейчас томительно сомлело над землей, вспарило воздух так, что нечем стало дышать. Далеко за Лебяжьим узенькой кромкой посинело небо. Синева эта, поднимаясь от земли, все густела и расползалась выше и выше, пока не нависла над селом зловещей, темно-лиловой наволочью…

Наверху затрещал мотоцикл и заглох.

— Чегой-то парторг прискакал! — сообщил мне Димка, видимо встревоженный вчерашней историей. — Может, Петька чего успел, гад!.. Вообще-то парторг дельный мужик…

Вспомнилось мимолетное знакомство с парторгом, когда я становился на учет: я тогда и лица-то его не запомнил, узнал лишь, что зовут его Николаем Николаевичем, фамилия — Томышев. Что еще? Просторный свитер с широким воротником… И, кажется, он не переносит курева… Приезжий…

Меж тем «дельный мужик» встал над краем карьера и крикнул:

— Ребята! Ожидается ливень! Кончай колоть — сейчас придут самосвалы!.. Моряк, мне поговорить с тобой нужно! Как — ты?

— Я с удовольствием, а то видеться — виделись, а разговору… Только вот… камень-то погрузить сперва бы!..

— Справятся же ребята без тебя!

— Давай, чего уж! — предложил Коська.

Я выбрался наверх. Был он высок, в синих джинсах и в белой безрукавке. Обращала на себя внимание его стриженая, как у новобранца, голова с выпуклым, с большими залысинами, лбом. Ко всему — худощав и молод, так что против могучей фигуры Басова выглядел едва ли не мальчишкой, хоть разница в их возрасте была на десять — двенадцать лет. Мне же было нетрудно угадать в нем ровесника. Впрочем, так оно и оказалось…

Мы уселись на краю карьера, свесив ноги по ровной стене его — так было удобней.

Начал он со всякой всячины: о жарком лете, о предстоящей погоде, забот своих коснулся, о том, что у его «ижака» не «втыкается» четвертая скорость… Но я чуял, что не затем позвал меня парторг, потому что говорил вроде бы о самом главном, но с таким отсутствующим взглядом, что нетрудно было догадаться: мысли его не о том, нет…

Но когда пришли самосвалы, Томышев вдруг прервался, поглядел, как полетели, забухали камни о дно самосвала, а потом на меня:

— Дело, стало быть, такое, моряк. Вчера вечером, после нарядов, Артамонов пригласил меня к Басову и доложил ему о том, что молодой коммунист Отаров устроил мордобой на рабочем месте, что пострадавший Петр Кулик отправился в больницу, что остальных ребят опасно оставлять с распоясавшимся хулиганом — надо принимать срочные меры!..

— Так и сказал? — почему-то переспросил я, хоть знал, что Артамонов иначе сказать не мог.

— Именно так!

— Ну и что… Басов?

— Басов выпроводил его со словами: «Ну и принимай!», но была в его голосе сплошная досада. По крайней мере, мне так показалось… Потом обратился ко мне в обычной своей манере: «Завтра же разберись!»… На том разговор и кончился.

Я достал было пачку «Беломора» и закурил, предложив Томышеву папиросу, но он как-то виновато поморщился и попросил:

— Не надо, пожалуйста!

Тут сказывалась, видимо, или болезнь, или он вообще не переносил табачного дыма — признак строгих житейских правил. И когда я, чуть смущенный, гасил свою папиросу, чувствуя, как загораются у меня щеки, как взбухли желваки на скулах: «Сплошная досада, видите ли, в голосе Басова!..», «Разберись!» «в обычной манере»!.. Как они все, однако, обожают его манеры — прибыл разбираться!.. Томышев заметил и обозлевшее лицо мое и желваки. Но я вдруг, угодливо улыбнувшись, спросил:

— Значит, разбираться приехали, Николай Николаевич?.. Слава тебе господи — надоумил ты Басова комиссара своего прислать!

— Слушай, моряк, — серьезно спросил Томышев, — откуда в тебе столько злости?! Ты что — родился таким обиженным или с корабля свои обиды сюда привез? Изволь ответь, а?

Я погасил улыбку:

— Отвечу… Злости, грубости ли — это уж понимайте как хотите! На это можно тоже вопросом ответить: «Откуда вы все взялись у Басова такие ретивые?!» Но на мне он поломает зубы, хоть и зовется здесь «волкодавом»! И он, и Артамонов, и…

— Я — хочешь сказать?

— Хочу сказать…

— Вон ты, стало быть, как! Я-асно… — он поглядел на меня с сожалением: — Всех, значит, Басов съел, сделал своими «ретивыми», а моряк — Отаров — личность особая — сам готов кому хочешь глотку перегрызть, так?