Высокий титул

Я тяжко болен стихотворством,
С тупым, бессмысленным упорством,
Живу я им. И только им.
Нет славы. Денег тоже нет.
Взамен — одни ночные бденья
И бесконечные сомненья:
Поэт я или не поэт?!
А вдруг себе и людям лгу?!
Забросить все. Забыть, оставить.
Пахать, летать. Заводы ставить!..
Но без пера я не могу!
И потому пускай скорей,
Скорее женщина уходит…
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
По комнате лишь сумрак бродит,
Да отзвук хлопнувших дверей…

Какая прелесть! Черт возьми, да это ж!.. Нет — это Гарольд Регистан…

Сидел, оглушенный стихами, не заметил, как вошел Томышев, улыбнулся:

— Ау, моряк! Что — стихи серьезные?

— Знаете, Николай Николаевич! Это… Это ж про меня! — как сорвалось с языка — сам не знаю.

— Нн-ну?! — Томышев присел рядом, взглянул на страницу: — А-а-а, творчество?.. Это все Ленка!

«И у него… Ленка?!»

— …А ты что — тоже пишешь? Ах, да! Вспоминаю, говорил ты мне про свою журналистику. Ну и как?

— Никак! — досадливо отмахнулся я.

— Тогда пойдем чай пить!

Сидели, обжигались чаем, а небо скрежетало и лопалось. Соседские избы четко возникали на миг в иглисто-синих вспышках, ослепительных и трескучих, рвавших на клочья размокшую черноту неба…

ТОМЫШЕВ: