Высшая мера

«Здравствуй, Степан!

Надеюсь, ты еще не успел меня забыть. Пишет тебе Полещук, твой хозяин, который для всех вас там должен быть превыше Иисуса Христа и богородицы. Мне известно, Степан, что комиссары поставили тебя управлять моей мельницей. Это — хорошо, все-таки свой человек, давно знакомый и даже поротый мною (не будем помнить зла, Степан!). Пишу тебе вот по какому случаю. Скоро я вернусь, очень скоро. Поэтому предупреждаю тебя: своей головой отвечаешь ты за полную сохранность мельницы и подсобных построек. Я оставлю тебя управлять мельницей, если ты еще окончательно не продался красным комиссарам. А если что — под землей найду.

Помни: скоро вернусь. Аминь, Степан, и — до скорой встречи! Борони тебя бог от любви комиссаров!..

16 мая 1941 года».

Прочел, поднял глаза на мрачного мельника.

— Откуда это у вас?

— Племянник принес, таварыш камандир: граница хотя и на замке, да для знающего полесюка, выросшего здесь, шляхи всегда найдутся.

Табакову показалось: мельник язвит по поводу «границы на замке». А тот супился, надвигал на глаза припудренные мукой брови, словно страшился встретиться с Табаковым взглядом, словно командир мог прочитать в его взгляде что-то тайное.

— Боитесь встречи с бывшим хозяином?

Вскинулись брови мельника: так плохо думаешь обо мне, командир?! Отвернул лицо от Табакова, смотрел поверх леса. Заговорил отчужденно, даже с неприязнью:

— Это письмо, пан камандир, передайте куда следует. Полещук бряхать не станет. Знаю яго. И еще передайте: за кордоном немец танки да пушки стаскивает — земля стонет от железа. Солдаты окопы роют. Машины с понтонами в лесе стоят. Немец лапти плетет, а концов хоронить ня умеет. А може, и не хочет хоронить: сляпой — не увидит…

— Вы там были?!

Его неприязнь задела Табакова, и он спросил резче, чем следовало бы. Подавил в себе секундную вспышку раздражения, понимая, что мельник, по всему, прав и доверяет свои тревоги не ему, Табакову, у которого может быть красивая или некрасивая внешность, приятный или неприятный голос, доверяет командиру Красной Армии, она совсем недавно освободила его от панов и помещиков, от свирепого и юродиво-набожного Полещука, стало быть, он, Табаков, должен выслушивать встревоженного человека не как обыватель, а как полномочный представитель Красной Армии.

— Извините, товарищ Степан… Племянник вернулся туда? Это он вам рассказал? Он не провоцирует? Он не выполняет чье-то задание, чтобы сеять панику? Возможно, задание того же Полещука, а?

Мельник вдруг прямо и весело посмотрел в глаза Табакова, стал вдруг каким-то близким, очень-очень своим, с кем не один котелок солдатской каши вместе съедено, с кем и табак, и патроны в трудную минуту — пополам. И стал он вдруг смеяться, беззвучно, трясясь широченными своими плечами и покачивая большой, запорошенной мучной пылью головой. Покачивал, как понимал Табаков, осуждающе.

— Странно мяне как-то, таварыш камандир! Своим ня верим, а чужим — верим. — Кивком — на Олесю, ждавшую его возле весов. — Когда Олеся прибяжала ночью у село и постучала милиционеру в окно, так он тоже, как вы: чи вам не показалось, чи ты не ошибаешься, чи не провокация то? Ну а когда приехали на лесникову заимку, то и правда у стогу сена спал чужой человек. Шпионом немецким оказался… И племянник мой, таварыш камандир, брехать не стане. Он хоть и женат на богатой шляхтянке, да Беларусь любит, как я, как Олеся, как все наши здесь. И Гитлеру не верит. Ляхи верили Гитлеру, да вера та оглоблей под ребра уперлась, дыхнуть не можно…

— Спасибо вам, товарищ Степан. Спасибо. Извините…

Распрощались дружески. Уже с дороги, от танков Табаков оглянулся. Степан стоял на прежнем месте возле сваленных у сарая бревен, расставленные сильные ноги точно вросли в землю, руки заложены за спину. Рядом с ним тянулась, словно хотела побежать за танками, Олеся, даже на цыпочки приподнялась.

Табаков махнул им рукой. И тут же ответно вскинулась Олесина ладошка, вышитый спелыми вишнями белый рукав скользнул вниз, к плечу, оголяя тонкую незагорелую руку девчонки. Степан тоже поднял свою большую тяжелую руку, задержал ее над головой в медленном помахе, словно напутствовал: в добрый час, други, в час добрый, мирных дорог вам!..

4