Высшая мера

Когда Стахей Силыч принимал по весне вахту у бакенов, когда часами смотрел с крутоярья на родную реку, то опять и опять повторял себе: нет на земле места лучше Приуралья! И что бы ни говорили ему, он держался своего мнения: Излучный — ось и голова земли-матушки. И вспоминал древнюю, еще времен Петра Великого, пословицу: житье — как на Яике! И если Яик, для забвения памяти о Пугачевском восстании, переименован Екатериной Второй в реку Урал, то от этого, по мнению того же Стахея Каршина, ровным счетом ничего не изменилось: земля — прежняя, река — та же, любовь к ним у истых казаков — нержавеющая.

Ну посудите сами, прав ли он! Встали вы на кромке высоченного яра, за спиной у вас Северный полюс, перед лицом — Южный. Правой рукой вы можете похлопать по плечу Европу, левой — дотянуться через реку до Азии. А кинете взгляд в прозрачные летние воды Урала — и увидите, как бредут в глубине осетры и севрюги, как по прибрежному мелководью прожорливые жерехи гоняют и глушат хвостом молодь, как речные струи отражаются на галечном дне радужными бликами. А из-за излучины наползает горьковатый дымок рыбацкого костра.

Потом киньте взор окрест. Ведь шла еще та золотая половина двадцатого века, когда во всем Излучном насчитывалось не более трех-четырех дробовиков, и пестрые важные дрофы ходили средь ковылей целыми табунами, и серые стрепеты с оглушительным треском крыл вырывались чуть ли не из-под каждого куста травы, и кишмя кишели в тех степных травах перепела и куропатки. А в пойменных котлубанях тысячами селились и растили потомство утки и гуси, в лесах и перелесках неисчислимо водились зайцы и лисы, хорь и барсук…

Шла та самая половина века, когда еще многие на веру принимали притчу о яловом осетре, запросто пойманном Васюней. Якобы казак говорил своей жене: «Васюня, ступай сбегай к Яику, пумай небольшого осетрика на похлебку, да только, матри, ялового!» Васюня брала багор и вскоре возвращалась с желанным осетриком.

Словом, широка и обильна была земля приуральская, близка и понятна любовь к ней Стахея Каршина. И можно с сочувствием войти в его возмущение «предательством» сыновей, покинувших место, где у них отрезалась пуповина, где первые свои шаги делали, оценить горечь его и непонимание Сергея Стольникова, опять вознамерившегося оставить Излучный, только теперь уже навсегда, неворотно.

— Неужто совсем не будешь наведываться?

— Ну иногда, родина все-таки… Мир велик, Стахей Силыч, а жизнь мала. Надо и сделать много, и увидеть много…

Они стояли на той кромке яра, с которой и Урал до самого, почитай, донышка высмотреть можно, и низкодолой Азией полюбоваться, и теплым июньским солнцем насладиться, подставив под его лучи лицо и руки.

— Занятия у меня в школе закончились. Беру расчет… Хожу вот, прощаюсь… с лугами, с Уралом… Помните, вон с того песка я судака поймал — шесть с половиной килограммов! Аж мохом оброс, такой старый.

Не ответил Стахей Силыч, гуляя прищуром по вершинам верб и тополей на Бухарской стороне реки. Кулаки засунул в карманы просторных старых шаровар со следами споротых казачьих лампасов. Носок сапога постукивал в такт забытой молодыми песне, которую Каршин вдруг запел вполголоса:

Встала, проснулась зоренька алая,
Слышится цокот подков:
Скачет с набега станица уда́лая —
Сотня орлов-казаков…

Смолк, крякнул с ругательством:

— Редеет казачество, туды его!.. Недаром старики говорили: на крови-де Яик зачался, на крови-де и закончится. А крови он хлебнул… До сих пор вода в нем солонит…

Ни тому, ни другому торопиться было некуда, и они опустились на комолый, с опиленными сучьями ствол упавшего осокоря. Утренняя роса уже сошла, и в травах обрадованно стрекотали кузнечики, точно сотни малюсеньких сенокосилок вдруг ринулись на обсохшее цветущее разнотравье. Над Уралом плаксиво кричали малые острокрылые чайки. Порой с реки на яр выскакивал ветерок, и тогда за спинами сидевших мужчин какое-то время озабоченно перешептывались деревья. При ветерке от саманной избушки, в которой летовал бакенщик, доносило вкусным запахом вяленого балыка. Сергей косил глаз и видел под ее свесом длинную низку вялившейся рыбы, широкие плотные лещи блестели от выступившего жира, янтарные капли назревали на развилках хвостов.

Обманутый тишиной и покоем, из кустов неспешно выковылял молодой серый зайчонок. Сел на прогалине возле яра, потерся трегубой мордашкой о передние лапки, словно умылся. Потом, поставив уши, приподнялся столбцом на задних лапах, огляделся. Очень удивился, увидев сидевших на поваленном дереве людей. Шевелил усиками, морщил пятнышко носа. И вдруг словно тень сиганула в кусты, а над тем местом, где только что сидел зайчонок, с гудящим шумом взмыл беркут, убирая к белому подхвостью когтистые лапы. Мужчины не видели, когда он свалился с поднебесья, а зайчишка узрил.