Высшая мера

А когда узнал, то широко, радостно заулыбался, но была это совсем не та улыбка, какую хорошо знал Макс. Раньше старый Штамм, улыбаясь, совсем по-детски высовывал кончик языка меж голых десен. Теперь у него были зубы. Зубы дантист встроил, похоже, крепкие, надежного литья и к тому же очень белые.

Старик не поднялся навстречу, дождался, когда девочка вытрет ему ноги полотенцем и уберет таз. Только после этого сунул ступни в войлочные шлепанцы, встал и поочередно обнял дорогих гостей.

— Спасибо, спасибо, ребята!

Из глубины дома выскочил и повис на шее брата значительно подросший за год Отто, которому, выезжая из Кляйнвальда, отец кричал, чтоб не отставал, ибо отстающего собаки рвут. Присеменила и приникла к Вилли, а потом к Максу старая фрау Штамм.

— Я так рада, я так рада! — Долго сквозь слезы смотрела на Макса. — Увидела тебя, дорогой Макс, и как в Кляйнвальде побывала…

— Скучаете, фрау Анна?

— Скучаю, мальчик мой. Родилась, выросла там…

Дом ожил. Зажглись огни в комнатах, где-то зазвякали ножи и вилки.

Минут через двадцать фрау Анна позвала к столу.

Садясь рядом с Вилли за стол, Макс втайне опасался, что поесть по-человечески не удастся. Как и все кляйнвальдцы, он знал, что жена старого Штамма была добрейшей души человек, но насчет еды — страшно скупая. Говорили, что первое и второе крепко пересаливала, чтобы гости меньше ели и больше воды пили. Причем, говорили злые языки, густо солила только в тарелках гостей. По крайней мере, второй раз не польстятся на дармовое угощение…

Сегодня все подавалось вполне съедобным, даже вкусным. Быть может, потому, что у Штаммов была теперь своя кухарка, а к столу подавала не сама фрау Анна, а молодая служанка из местных полячек? Скорее всего, пожалуй, потому, что стали Штаммы неслыханно богатыми. Говорят, что чем богаче человек, тем он скупее. Но здесь врожденная доброта натуры пересилила в женщине скупость.

Выпито и съедено на радостях было немало. Потом старый Штамм решительно встал:

— Пора спать. Подниму по-деревенски, рано. Отдыхайте…

Максу и Вилли постелили на раскладных деревянных кроватях, вынесенных на балкон мансарды.

Некоторое время Макс и Вилли молчали. Прохладное полотно простыней приятно освежало усталое, полусонное тело. Июньская ночь была светла и тепла. В широкий подол земли шлепались крупные звезды, гасли в травах и ржи, волглых от ранней росы. Промеж балясин перил виднелись высокие прямые тополя парка. Казалось, они, подобно людям, сложив руки, стояли на тихой полуночной молитве, прося у неба тишины и покоя. И если ветерок внезапно давил на них, они, так же тихо шепча, кланялись в молитве и вновь выпрямлялись, вновь стояли недвижимо, облитые серебристым лунным светом.

— О чем думаешь, Вилли?

— Ночь дьявольски хороша. Не часто такие выдаются солдату. И луна-то, ах, чертовка, какая луна! Будто мордашка девки, повязанная косынкой… — Вилли повернулся со спины на бок, спросил, глядя на Макса: — Ты обратил внимание на ту служаночку, что закуски подавала?

Макс, разумеется, обратил внимание на девушку, но не хотел в этом признаваться: Вилли обязательно опошлит разговор о ней. У служанки была пленительная особенность стана: плечи слабые, покатые, талия тонкая, но зато бедра развитые, а ноги стройные и крепкие… И еще заметил, как Вилли взглядывал на нее, как Зося краснела и опускала голову, молча ставя на стол закуски. А после ужина, когда она носила на балкон подушки и простыни, Вилли поймал ее за локоть и стал что-то быстро и горячо шептать, не сводя с ее лица несытый взгляд своих желудевых глаз. Она смеялась и отрицательно мотала головой…

— А ты о чем думаешь, Макс?

— Думаю о том, что сейчас, в эту дьявольски хорошую ночь, над Берлином воют английские бомбардировщики и на город падают бомбы…

— Да разве Геринг допустит?

— Видимо, допустил… Я при шофере не стал тебе говорить. Сегодня звонил домой, жена говорит, что ночи берлинцы проводят в подвалах. Англичане усилили бомбардировки, очень много самолетов прорывается к городу… Есть разрушения, есть жертвы…

— Что-то не верится…

— Хельга никогда не лжет.

— Блажен тот муж, который верит жене! Ты не обижайся, Макс: я женщинам никогда и ни в чем не верю…

— Спим!..

Будто сняли иглу с патефонной пластинки: замолчали, и вскоре Макс стал всхрапывать.

Разбудил его душераздирающий крик. Макс испуганно сел на своей низкой раскладной кровати. Кругом было тихо. Луна перешла небо и светила с другой стороны. Успокаивая колотящееся сердце, Макс взглянул на кровать Вильгельма: она была пуста. «Вот ловелас! Смотался-таки к Зосе…»

Крик повторился, Макс прошлепал босыми ногами к перилам балкона. Среди двора, хорошо освещенные луной, выясняли свои взаимоотношения два кота. Один стоял на цыпочках, изогнув спину дугой и винтя хвостом воздух. Другой припал на живот, уши прижаты, морда ощерена, хвост учащенно колотит землю. Оба истошно вопили, вводя в ужас проснувшихся под застрехой воробьев и мышей под полом. А дама сердца, серая молодая кошечка, сидела в сторонке и неторопливо прилизывала шерстку на груди.