Высшая мера

Гудериан опустился в кресло, с профессиональным любопытством рассматривал фотографии, сделанные с воздуха. Тяжелый танк, средние, легкие… броневики… автомобили… Колонна растянулась по лесной дороге, и авиаразведчику, чтобы отщелкать всю ее с небольшой высоты, пришлось пролететь из конца в конец. Из этого рейда, сообщили Гудериану, самолет возвратился с пулевыми пробоинами в плоскостях. Первый случай, когда сосед решился обстрелять нарушителя. Верно, и у русских терпение лопнуло. Может, следовало бы доложить об этом в Берлин? Пусть бы Риббентроп выговорил Москве за столь недружественный акт… А вообще, если взвесить здраво, теперь ни к чему эта дипломатическая пикировка, не осталось времени на нее. Русские прекрасно знают, что вовсе не случайно перелетают границу германские самолеты, но категорически запрещают своим войскам обстреливать их. Боятся осложнений. Хотя известно, кто остерегается крапивы, того она чаще и жалит. И вдруг — обстреляли! Что это: приказание свыше или собственная инициатива командира полка? Сегодня Гудериан приказал повторить облет русской приграничной зоны — авиаразведчика не тронули. Значит, во вчерашнем случае была частная инициатива…

Не зная, что разведчик заснял движение лишь одного батальона, Гудериан с сочувственной насмешкой думал о Табакове и благодарил за то, что тот не сбил нарушителя, в его руки попали бы и фотокамеры…

Среди других снимков Гудериан увидел и фотографию человека в форме майора Красной Армии. Глаза строгие, одна бровь вопросительно взведена над другой, как курок. Над кармашком гимнастерки два ордена. В петлицах эмблема танковых войск. К фотографии приколота краткая характеристика, отпечатанная на машинке: фамилия, возраст, звание, участие в боевых действиях, награды, с какого времени в Западном Особом военном округе…

Гудериан качнул головой: напрасно сетовал на свою разведку!..

— Дорогой Максимилиан… Извините, что я вас отвлекаю… Каково ваше мнение о человеке, изображенном здесь? С точки зрения художника…

Макс подошел к столу, взял фотографию.

— Этот русский, — сказал через минуту, — очень энергичный и волевой человек, господин генерал…

— У него занимательная фамилия: Та-ба-ков… Табак. Занимательно и то, что и на немецком, и на русском это зелье одинаково называется: табак.

— Наверное, потому, господин генерал, что слово это испанского происхождения. Без изменений оно вошло во множество языков мира…

— Спасибо, — сердечно поблагодарил Гудериан, убирая снимок.

Наконец Макс положил последние мазки, отошел, посмотрел, еще кое-что подправил.

— Портрет готов, господин генерал…

Он макнул маленькую кисть в черную краску и в нижнем правом углу портрета расписался и поставил год — 1941-й.

Гудериан долго стоял перед мольбертом, лицо непроницаемое, но Макс заметил, как чуть заметная краска удовольствия прилила к его широковатым скулам.

— Благодарю, дорогой Макс! Вы действительно очень одаренный живописец. На портрете я намного лучше, чем в жизни.

— Я не приукрашивал, мой генерал…

Очень довольные друг другом, Макс и Гудериан распрощались.

3

Они встретились с Вилли совершенно случайно у книжного киоска и вот теперь ехали в Познань, к Штамму.

Сначала вдалеке показался костел с узкими, как крепостные бойницы, окнами. Зеленью отсвечивал на его шпиле крест, ловя угасающие за горизонтом лучи солнца. У перекрестка дорог, на деревянном кресте вялился на ветрах и солнце распятый Христос, вырезанный тоже из дерева. Тут Вилли велел свернуть влево, мимо деревни с белеными хатами и темнеющими садами. Отвилина дороги вела к помещичьей усадьбе — фольварку, он виднелся в полукилометре от селения.

Макс смотрел на большой белый дом с просторной мансардой, на длинный коровник из красного кирпича, на круглую силосную башню, на хозяйственные пристройки, на пышный парк, за которым старым серебром поблескивал пруд. Просто не верилось, что все это принадлежало теперь кляйнвальдскому крестьянину Антону Штамму.

— А как воспринял перемену бывший хозяин фольварка?

— Бывшего паралич хватил вначале, а потом его отнесли вон туда, — Вилли показал на кладбище за оградой возле костела. — Был пан Ружецкий и сплыл. А жена и дочь его, говорят, уехали в Швейцарию отдыхать да там и остались, как услышали, что мы захватили Польшу. Пусть отдыхают, песьи морды! — Вилли хохотнул.

Автомашину с шофером оставили возле кирпичных ворот, а сами пошли к дому пешком. Вильгельму хотелось удивить неожиданностью своего появления.

— Отец здорово обрадуется тебе, — вновь и вновь повторял он Максу. — Очень ему хочется, чтобы кто-нибудь из кляйнвальдцев увидал, как нынче живет Антон Штамм. Ты первым увидишь…

Старый Штамм сидел на широких деревянных ступенях крыльца, закатав до колен синие трикотажные кальсоны. Ноги его были опущены в эмалированный таз с теплой водой, и их мыла ему девочка-холопка лет одиннадцати. Рядом со Штаммом лежала крупная овчарка, навострив глаза и уши на приближавшихся офицеров. Старик гладил ее по загривку, успокаивая, и тоже щурился, всматриваясь в гостей, не узнавая их в золоченых летних сумерках.