Высшая мера

Откуда-то из кустов черемухи прогудел вдруг в воздухе обломок кирпича, котов словно пружиной кинуло в разные стороны. Сиганула на дерево кошечка, огорченно мяукнула оттуда.

Макс улыбнулся: «Видимо, Вильгельм нарушил рыцарский поединок! Прячется с Зосей но кустам, ловелас чертов…» Но из-за кустов вышел старый Антон Штамм, ведя на поводке овчарку. Новый помещик обходил свое имение, не спалось в предутренний час.

Уже засыпая, слышал Макс, как скрипнули деревянные балясины балкона. Прямиком, подтянувшись на руках, минуя комнаты, возвратился Вильгельм. Лег и затаился как ни в чем не бывало. Казалось, только смежил Макс глаза, как услышал над собой насмешливый баритон Вилли:

— Вставай, а то трамвай на задницу наедет! Слышишь, поляки мечи против немцев куют?

Макс сел на кровати, тряхнул головой: не выспался. А Вилли стоял перед ним как молодой месяц: свежий, непомятый, улыбающийся, в светло-серых офицерских бриджах и начищенных сапогах. Через голое плечо — махровое полотенце.

— Купаться пойдем на пруд? Отто приглашает… Ну собирайся, мы внизу тебя подождем…

Макс окончательно проснулся. Услышал звон колоколов в сельском костеле и голос старого Штамма в глубине мансарды. Он шепеляво, беззубо повторял одно и то же:

— Где Густа? Хочу знать, где Густа?!

Антон Штамм искал девчонку, которая должна была растереть ему поясницу спиртовым раствором. Только чтоб она растерла, и никто другой. Этакая старческая прихоть! К старости из Штамма, похоже, выпирали не только болячки и хвори, но и все капризы и пороки натуры, которые в кругу односельчан-кляйнвальдцев приходилось таить и которым там никто не стал бы потакать — не велик барин был на селе.

Вошла в мансарду Зося, Макс видел ее через открытую дверь. Вся она — прелесть и соблазн, хотя и одета очень скромно: серенькое платье с длинными рукавами, белый короткий передничек, белая наколка на волосах, убранных в тяжелый светло-золотистый узел. И все-таки Макс смотрел на нее с чувством брезгливости: такое чудо природы провело ночь с чудищем.

Зося объясняла хозяину:

— Приходила Ядвига Линская, мать Густы. Говорит, заболела Густочка.

— А, черт! — выругался он и, кряхтя, стал одеваться. В стеклянной вазе с водой выловил поочередно розовые челюсти с белыми зубами, вставил в рот. Теперь заговорил без шепелявости, другим голосом: — Так поясницу ломит, черт… А они, дармоеды, только и знай болеют…

Всходило солнце, в костеле продолжали звонить, «выковывая мечи». Густой прохладный воздух туго рвался от мычанья коров, выгоняемых на пастбище. На перилах крыльца матовым налетом лежала роса. По дорожке, посыпанной мягким желтым песком, направились к пруду. Над водой стлался туман, и в нем раздавались крики невидимых стрижей.

Накупавшись, убежал к дому Отто. Он — не гость, у него много дел и обязанностей, еще вчера отец сказал, что с утра пошлет его к косцам трав на дальнем лугу, стало быть, надо подкачать шины у велосипеда, приготовить сумку с едой.

А мужчины остались сидеть на мостках, спустив ноги в воду. В икры тыкались, щекотали кожу любознательные мальки. Вилли почесывал волосатую грудь, изредка взглядывал на Макса. Взгляды были завистливые: Макс безупречно сложен, белотел, а он, Вильгельм, как коряга и весь зарос черным густым волосом.

— Мне бы твои данные!

— Что тогда? — Макс побултыхал ногой воду, разгоняя мальков.

— О, ни одна красивая девка не устояла бы. Ты много теряешь, интеллигент!

— По-моему, перед тобой и без того ни одна не может… Например, эта… служанка…

— Зося? Ни черта не капитулировала, представь себе! Надел ей вчера миленький перстенек, просил ночью в парк выйти… И не вышла, и перстенек, — Вильгельм сердито сплюнул в воду, — под моей подушкой оказался… Их, полек, не поймешь. Одна за двадцать пфеннигов продается, а другая и за миллион не поступится. Как эта Зося. Ну она от меня не уйдет! Приеду в отпуск — обломаю…

— Странно, а где же ты пропадал почти до самого утра?

Вилли засмеялся, показывая свои крепкие, с желтизной у десен зубы.

— По другому адресу ходил… В пристройке возле свинарника одна холопка живет. Постарше меня, но красивая полька. Во время войны в ее хату снаряд попал, говорят. А землю и прочее местные немцы отобрали. Дело в том, оказывается, что ее муж в первый же день войны попросился в действующую армию, хотя его год еще не призывали. Сам где-то пропал, а здешние фольксдойче припомнили жене… Ну первое время батрачила у кого придется, жила по чужим углам. А приехали мои сюда, так родительница моя сжалилась над ней и поселила в той комнатке при свинарнике…

— И ты сошелся с ней, разумеется…

— Разумеется, нет. Строга, как тигрица… А сегодня ночью решил: пойду! Кто я? Победитель или не победитель? Офицер великой Германии или грязный холоп, вычищающий навоз из-под свиней моего отца? Пошел!

— Пришел, увидел, победил…