Высшая мера

Майор Калинкин докладывал обстановку. Он стоял возле верстака, покрытого красным сатином, косил глаза на расстеленную карту-двухверстку. Верхний ее край придавлен черными танковыми часами со светящимся циферблатом, они показывали половину девятого вечера. Выше, на крючке, висела зеленая каска с хорошо прорисованной звездой. За тот же крючок зацеплена автомобильная лампа-переноска.

Заканчивая каждую фразу, Калинкин сильно, до поведения суставов, вдавливал кулак в верстак, будто точку ставил.

— От полка — рожки да ножки… Пять танков… Три орудия. Восемь-девять снарядов на ствол… По три коробки лент на пулемет. По двадцать пять патронов на винтовку… Горючего — только в баках машин… Двести десять активных штыков. Из танкистов, потерявших машины, сформирована отдельная рота. Если точнее — взвод…

Борисов легонько покачивается на откидном топчане, баюкает руку. По неопытности прислонился к броне в момент прямого попадания снаряда, ее и отсушило. Могло быть и хуже. И думает сейчас, возможно, только о том, как бы унять саднящую, не стихающую ни на минуту боль. Не успевает стирать пот со лба. Сдал комиссар крепко. Седина в волосах повыбилась, складки высеклись по бокам у рта. Но чисто выбрит и свежий подворотничок подшит.

А Калинкин вроде и не изменился. У него прежний сдержанно-снисходительный тон, какой усваивает для себя человек, хорошо знающий свое дело. Поджар, стянут широким ремнем до последней дырочки. Те же аскетически впалые щеки, тот же рот, бледный и чувственный. Возвращение Табакова встретил без воодушевления, не как Борисов, без конца восклицавший: «Вот здорово! Вот здорово!» Может быть, уязвлен тем, что кто-то где-то там, в верхах, не поверил в его, Калинкина, командирские способности и вернул Табакова?

— Итак, каковы наши планы? — рвет паузу Табаков.

Узкой ладонью Калинкин разглаживает изгибы у карты, щелкает включателем переноски. Длинный его палец обводит кружок.

— В селе противник. Мы оседлали шоссе вот здесь, восточнее. Задача — удержать дорогу как можно дольше. Это позволит остаткам армии оторваться от наседающего с тыла противника, прорвать внешнее кольцо окружения и соединиться с частями фронта. Наши преимущества: справа обширное болото, слева — густой лес, а затем заболоченный овраг. Фланги, можно сказать, в безопасности.

— Давно оседлали шоссе?

— Мы приняли позиции в полдень. Сменили совершенно обескровленный стрелковый полк. Уже отбили две атаки, поддержанные танками и авиацией.

— Участок обороны, судя по карте, невелик.

— Да, около километра. Но долго его, конечно, не удержать. Шоссе необходимо противнику. Как воздух. Оно — главная артерия, питающая фронтовые соединения. В общем, мы — арьергард, заслон, прикрытие, как хотите назовите. Во время первой сегодняшней атаки один наш боец связкой гранат подорвал себя и вражеский танк. Своей смертью остановил махину. Подобная задача и у полка: своей смертью остановить махину и спасти других.

— Ясно. Что сделано?

— Шоссе разорвано рвом. Подступы ко рву заминированы. Здесь танкам с ходу не пройти. Справа и слева от шоссе сырые низинки. Они непроходимы для танков противника с их узкими гусеницами. Легко проходимые участки хорошо бы заминировать на большую глубину обороны. Но нет противотанковых мин. Тут поставлены орудия, вкопаны танки.

— Немец больше не пойдет здесь танками, не дурак! — Комиссар поднялся, прижимая к груди руку. — У него хватит снарядов и бомб, чтобы смешать нас с землей. И хоронить не нужно…

— Очень верно подмечено, Иван Иванович!

В реплике начштаба прозвучала ирония. За время боев у Калинкина и Борисова не сложилось воспетой поэтами фронтовой дружбы. Хуже того, между ними легла трещина. Правда, Борисов считал, что появилась она в день последних полковых учений, а Калинкин — в первый день войны. У Калинкина были причины так полагать. В тот самый, первый, он, исполнявший обязанности командира полка, решительно отказался садиться в танк и вести батальон в бой. Мол, дело командира части — руководить боем, а не бросаться в пекло с винтовкой наперевес. Мол, голова у командира не для пули-дуры.

«Популярно и благоразумно! — усмехнулся тогда Борисов, закидывая ногу в люк танка. — Впрочем, трусость всегда благоразумна». И грохнул за собой бронелюком. Возглавил атаку и… выиграл бой. Личной храбростью и смекалкой. Немцев вышибли из села, но стоила победа шести сожженных танков. И в одном из них мог дотлевать Калинкин.

«Дорогая победа», — сказал он черному, провонявшему пороховыми газами Борисову.

«Но все же — победа! — с вызовом ответил тот, стаскивая с пропотевшей головы шлемофон и подставляя ее ветерку. — Будь на месте Табаков, мы б не понесли таких потерь. Вполне возможно, он не пошел бы сам в атаку, но подготовил бы ее грамотно. Нужны маневр и скорость, а мы — как на параде!»

«Ты сам говаривал: кто не пашет, у того и огрехов нет. А у нас это первый бой. Первый, черт побери!» И он, Калинкин, по сей день считал себя правым.

— Посмотрим на месте, — предложил Табаков и начал спускаться по ступеням приставной лесенки.