Высшая мера

Если откровенно, Костя уже соскучился по школе. Месяц назад она казалась каждодневной безрадостной принудиловкой, а сейчас, наверное, с превеликой охотой сидел бы над учебниками и тетрадками. А ведь ни маманя не хотела, чтоб Костя бросал школу, ни учителя, и отец вот против… Но не возвращаться же! Стыдно! Людей не хватает для работы. Когда собрали и подремонтировали эти десять плугов — кого к ним приставить? Десять плугатарей, десять погонщиков — где столько мужиков набрать? Воюют мужики! И за один встал Костя, а погонщиком напросилась Ольга Калиева. Работа тяжкая.

Запрягать, во-первых, приходится не одну, а три пары волов, потому как правление колхоза решило распахать большой клин целины, чтобы верняковый урожай получить. Руководить этой рогатой шестеркой — немалая мука. Чемберлен не хочет в ярмо входить, намучишься, пока запряжешь. Гитлер норовит в сторону от борозды вильнуть, сбивает упряжку. Геббельс, молодой, малообученный бычишка, то заламывает соседа по ярму, вперед скачет, то сдуру, перестаравшись, начинает отставать, аж ярмо на рога лезет.

В первый же день такой вот нервный, глупый бычишка наступил Ольге на ногу, Ольга весь день хлюпала носом и до сих пор хромает.

А плуг! Пока его не настроишь, не приноровишься к нему, он хуже самых непутевых быков. То он, проклятый, зароется на такую глубину, что быки встают, а ты его не выдернешь, то выскакивает сияющим лемехом наружу, точно играющий сазан, и ты никак не вгонишь тот лемех обратно в землю даже при его, Костиной, как он считает, немалой силе. Или неожиданно захват получится настолько широким, что опять же останавливается тягло. Или, наоборот, лемех отрезает столь узкую полоску, что можно рысью пахать. И приходится без конца: «Ты-р-р-р! Стой, подрегулирую!..» Ты его за рога-чапиги держишь, упираешься, а он тебя из стороны в сторону по той целине кидает, руки-ноги вывихивает. От чапиг, от преподобных ручиц, ладони с непривычки горели, на них, как при ожоге, пузыри вздулись. Сейчас они полопались, и оттого боль в ладонях еще сильнее. После первого дня пахоты он, Костя, ночь не спал, мослы болели, словно их палками побили, а утром едва поднялся и кое-как добрел до плуга. Вот уже вторую неделю Костя пашет, а еще ни разу не выполнил нормы. Трактор-колесник может вспахать за день до пяти гектаров, гусеничный — до десяти, а Костя никак не вытянет свою никчемную «бычью» норму — один-единственный гектар…

Костя по-взрослому вздохнул и окунул перо в школьную свою непроливайку. Склонился над листом.

«Здравствуй, дорогой папаня!

Письмо твое мы получили, и мы очень рады ему. Поклоны твои всем передали. И Калиевы, и Каршины, и дедушка Шукей — все тоже кланяются тебе и желают крепкого здоровья…»

Написав имя старого чабана, Костя пронзительно вспомнил, как он забежал к Шукею с поклоном от отца. В тесной мазанке бились стон и плач. Жена Шукея и еще две или три немолодых казашки гнулись на нарах, как от сильного ветра, и, закрыв лица, навзрыд причитали: «Ой-бой, Арманка… Ой-бой, кишкентай бала!…» А сам Шукей стоял посреди мазанки, заложив руки за спину, и широко открытыми глазами слепо смотрел в пространство. Нелепым выглядел на старике черный, с атласными лацканами фрак, подаренный ему кем-то из проезжавших через поселок беженцев. Может, то артист был, может, костюмер театральный. Шукей увидел наконец Костю, и глаза чабана, выцветшие, из карих ставшие почти голубыми, заслезились.

— Зачем война, а? Зачем, Костя, а? Арманка — нет. Вот бумажка, смотри: нет, нет Арман… Зачем война, а?

Так и остался он в глазах Кости в том нелепом фраке, с трясущейся жиденькой бородкой, с трясущейся рукой, протянувшей четвертушку серой бумаги: «Ваш сын… смертью храбрых…»

Костя снова обмакнул перо в чернильницу.

«Должен тебе, папаня, сообщить горькую весть: дедушка Шукей получил извещение, его сын погиб смертью храбрых, защищая нашу Советскую Родину. Если попадешь на фронт, отомсти за Армана, за всех, убитых проклятыми фашистами… А теперь — насчет твоих, папаня, длинных вопросов…»

Поскрипывало перо, шипела, иногда потрескивала лампа, а Косте чудилось, что с шорохом переворачивается вздымаемая плугом земля, потрескивают коренья ковыля, подрезанные лемехом, поскрипывают ярма и дышла упряжи. И перед глазами не фиолетовые строчки письма, а борозды, борозды, ложащиеся одна на другую, они сливаются в черную нескончаемую пашню, та застит Косте свет, и он уже ничего не различает…