Высшая мера

Айдар услышал важную новость и поторопился к Косте. И увидел: на столе горит лампа, а Костя, положив щеку на недописанное письмо, сладко спит. Айдар сочувственно улыбнулся: «Сильно устает с непривычки. С темна до темна, не всякий мужик выдержит… — И уже иронически хмыкнул: — Как будто мне легче у наковальни!»

Разбудил Костю.

— Пошли!

— Куда? Не хочу. — Костя перекатил голову, другой щекой лег на стол.

— Пошли-пошли, новость большая… Одевайся.

Попусту Айдар не станет говорить. Костя, почти не разлепляя глаз, начал одеваться, спросонья тыкая кулаками мимо рукавов фуфайки.

— К Насте вашей раненая девушка из госпиталя приехала. С вашим Иваном Петровичем воевала, записку от него привезла.

— Правда?! — Костя даже остановился, хмурую сонливость с него точно живой водой сняло. Он нетерпеливо, с досадой глянул на хромую ногу друга.

— Крыльев не нужно! — понял его взгляд Айдар. — Тут рядом. У Каршиных сегодня баня топилась, так Степанида Ларионовна забрала девушку…

— Вот здорово!

Над поселком яркая луна. За старицей осинами светится прозрачный, озвученный первыми заморозками лес. А в каршинской избе над крутоярьем пылают окна. «Как в праздник!» — радостно думает Костя.

Изба — полным-полна, сидят где кто. Тут и маманя Костина, и тетка Варвара Горобцова, и Анна Никитична, и сами Каршины, и Августа Тимофеевна Шапелич, и еще, еще. Нет только гостьи. Она, оказывается, в бане, ей там, как пояснила Степанида Ларионовна, «фершальша изранетую ногу перевязывает».

Улиткой проползла от порога бабка Каймашникова, бабака, как ее зовут в поселке. Села, прижалась щекой к теплому боку печки. На обоих глазах красные ячмени.

— Еще и покрова не было, а уж холодно, матри, как на Николу. — Отогрелась чуть и со вниманием пастуха, считающего отару после длинного перегона, ощупала блеклым взором сверстниц: — А Палагеи нет? Не захворала ль?.. Правду баят ай врут, быдто теплые вещи будут для фронта сыбирать? Я уж напряла на варежки. Вдруг Мишатке нашему попадут…

Откуда-то из-под допотопной широкой кофты достала клубок шерсти, недовязанный носок со спицами — и замелькали узловатые, кривые пальцы, наращивая вязку, поддергивая нитку из клубка. Сколько помнил Костя бабаку Каймашникову, всегда она занята вязкой носков и варежек. И детей, и внуков у нее — тьма, пока свяжет последнему, у первого уже прохудились носки или варежки. И снова она прядет да вяжет!..

Иные заботы и разговоры у Анны Никитичны. Не откладывая минуты, она пересела к Анджею. Подведенные брови, крепко накрашенный рот, готовый в любую секунду к смеху, — не очень серьезно выглядела Анна Никитична, а вопросы к поляку — серьезнейшие: какие у его трактора поломки случались за последние дни, как новый карбюратор работает, нет ли пережога горючего или перерасхода масла? Не теряла надежды сесть-таки на трактор! Обещала: «Вот подрастет малость моя мизинная, последняя — уж тогда!»

Бахнула дверь, и в окнах заговорили стекла, жалобно дзинькнула посуда в горке. Это под аминь, под конец то есть, явился Устим Горобец. Глянул из-под черных лохматых бровей: «Э, да у вас сегодня заездно!» И прошагал в передний угол, сел на лавку, широко, просторно сел, как в собственные сани, шире того полы брезентового дождевика раскинул. Жарко гневя Ларионовну, полез за кисетом.

— Ровно чирей: где захотел, там и сел! Сам не молится, закоммунарился, других бы уважал…

Устим, прежде чем прикурить, долго держал горящую спичку торчком, словно хотел рассмотреть Ларионовну, горсткой подсыпавшую в самовар древесные угли. Прикурил, пыхнул дымом.

— Я чоловик добрый, в поселке на меня ни одна собака не гавкае, хвостом виляют. Чи тут друга держава?

Сказал и больше даже оком не повел в сторону Ларионовны. Нещадно коптил махоркой ее богов, морщил, как гармоний мех, лоб, «слухав» Стахея Силыча. Тот, верно, в сотый раз, взахлеб, рассказывал, как они с Устимом повстречали незнакомую девушку, сошедшую с попутной машины, как дознались, кто она и к кому.

— Я сей же час пришел в изумление: от самого от Ивана Петровича девица красная! Не было ни слуху ни духу, а тут — на-ка поди-ка! А девка, скажу вам, краса-зоренька.

— Це правда, гарна дивчина, — солидно подтверждает Устим. — Только трошки захарчована, тощая.

— И русским языком плохо обладает. Белорусцы — они все так: ровно бы и по-нашенски, а все ж таки и не вовсе по-нашенски. Вон как Августа Тимофеевна с Гришаткой попервоначалу.

— А у нас тоже радость, — подает голос бабака Каймашникова. — Пришел давеча мой и сказывает: «Жив наш Мишатка, жив, матушка! Из мертвых тел встал! В плену, слышь, был. Германцы, слышь, расстрелять его наметились, слышь, чернявый да кучерявый Мишатка, стало быть, еврей, а евреев они поголовно изничтожают…»

— А потом же как? — с простодушным испугом смотрит на согбенную бабаку Анна Никитична.

Та, похоже, совсем отогрелась, спустила с головы на плечи шаль, неторопливо осмыслила вопрос, и ее собранные морщинистые губы напоминали конец завязанного мешка.

— Потом, матри, в Уральский написали, спросили. Ответили им: уральский казак Минька Каймашников, чистых кровей казак!..