Высшая мера

Волоком перетащив туда тело, я заступом начал вгрызаться в мерзлый грунт. Каждый удар отдавался болью в правом поврежденном боку, но я упрямо долбил лед, пытаясь закопаться как можно глубже, чувствуя какую-то неосознанную вину перед этим человеком за все сразу…И за то, что вчера всколыхнул эти страшные воспоминания, и за то, что верно и преданно служил почти два года этой кровавой власти, внося и свою толику стараний в этот бесконечный конвейер сломанных человеческих судеб и жертв, даже не замечая насколько страшными делами занимаюсь, искренне веря, что приношу пользу своему Отечеству. И только смерть отца Григория открыла мне глаза окончательно и бесповоротно. Я понял, что никогда уже не смогу одеть синие погоны, понять и оправдать, те ужасы, творившиеся здесь, даже спустя много лет, даже когда стану старым и немощным, и мне придется нести ответ перед своими внуками, я не смогу оправдать и объяснить все злодеяния системы, частью которой я был.

– Давай я,– перекурив предложил Качинский, видя, что силы оставляют меня. Схватил заступ и с остервенением начал долбить лед, вымещая всю злобу, всю свою обиду, свою боль на этой земле. У каждого из нас здесь была своя история, своя поломанная судьба, своя высшая мера и свой срок и не каждый его мог достойно выстоять.

– Как начальника какого-то хороните,– от нечего делать караульный подошел к нам, закурив,– земелькой бы чуть присыпали, да и хорош…

– А ты бы так хотел?– повернулся я к нему с таким взглядом, что солдатик даже поперхнулся, не став спорить. Долго молчал, а потом не выдержал и все-таки рассказал:

– Ваш отряд вернули из промки по приказу Ковригина. Щеголева под арест! Шума теперь на весь лагерь будет. ..

Мы с Львом промолчали. Толку-то теперь…Отца Григория не вернешь.

– Кажется хватит,– погрузившись по пояс в яму, сообщил Лев Данилыч, выбираясь по осыпающейся кромке.– И раз!

Вдвоем, взявшись за руки и ноги, мы положили тело батюшки в осыпающуюся яму с начавшим уже таять и превращаться в грязную лужу снежком на дне. Замолчали…Лицо отче, искаженное смертью было плохо узнаваемым. Он как будто похудел, осунулся, мало похожий на того весельчака, которого я впервые увидел на этапе.

– Молитву-то хоть какую-то знаете?– поинтересовался солдатик, снявший в знак уважения шапку. Он был еще молод, система не успела его еще испортить и сломать, смерть человеческую он воспринимал как нечто интересное, завораживающее и таинственное, которое никогда его не коснется. Когда-то я думал точно так же…

– Знал когда-то «Отче наш»,– пожал плечами Качинский, вытирая выступивший на лбу пот,– но сейчас и не вспомню.

– Тогда закапывайте!– предложил пацан. Его оттопыренные уши покраснели и замерзли. Спрятав их под шапку, он перестал выглядеть ребенком, по ошибке попавшим в это страшное место, став снова бесстрашным и непоколебимым солдатом системы.

– Сейчас…– Качинский суетливо пошарил в карманах.– Где же он…Сейчас…

В руках Льва Данилыча блеснул крестик. Тот самый, на простой бечевке, который отец Григорий сорвал вчера с собственной шеи. Когда он успел его подобрать. Аккуратно, чтобы не засыпать тело землей, бывший белый офицер вложил его в ладони мертвого батюшки.

– Негоже православному туда без креста идти…– виновато потупился он, отряхивая руки.

– Упокой душу раба твоего Григория!– проговорил солдатик, привычно осенив себя знамением.

– Пусть земля ему будет пухом…– с негромким скрежетом я вонзил заступ в землю, засыпая нашего товарища по несчастью.

ГЛАВА 23

День за окном приходил к своему логическому завершению. На бледном, затянутом пушистыми тучами небе, вспыхивали одинокие серебристые звездочки. Полукруг луны плавно выползал на сереющий небосвод. Громко лаяли собаки, провожающие возвращающиеся из промки отряды.

Валентина смотрела в окно медпункта, раздумывая над тем, как же быстро здесь, в неволе летят сутки. Вроде должно быть все наоборот. Дни обязаны тянутся, словно резина, растягивая наказание, но нет…Насыщенная событиями жизнь не давала ни одного повода для остановки. Часы летели за минутами, дня за днями, недели за неделями. И казалось, что только вчера их встретил Головко на вокзале, кажется только вот сегодня они переступили порог Темлага, а уже сколько событий, сколько горя, сколько человеческих страданий и мучений они увидели.

Ее поразил сегодняшний случай с батюшкой из отряда Сашки. Воспитанная в суровых традициях православия, еще до того момента, как религия стала опиумом для народа, Валя не понимала, как можно священнику пойти на столь страшный грех, как самоубийство? Насколько внутри все должно быть исковеркано, поломано, свернуто, чтобы наплевать на все каноны и, связав из собственной рясы удавку, шагнуть в пустоту? Какая боль должна гореть внутри, какой пожар полыхать, что заставит забыть обо всем и умереть вот так…Не благочестивым христианином, а самоубийцей, которой и на рай-то не в силах рассчитывать после смерти. А есть ли он рай?