Выстрел Собянской княжны

И застоявшаяся лошадка бодро понеслась вдоль по Обуховской, мигом домчав их к воротам полицейской части.
К немалому изумлению Кричевского, пристав Станевич был уже там, и не один! Бритый неприятный господин, чей циничный разговор во время крещения Собянской княжны не понравился Косте, по-хозяйски расположился в кабинете станового пристава: развесил на спинке стула, поближе к теплой печке, свой отсыревший «пальмерстон» и котелок пристроил тут же. На нем были темно-синяя рубаха из теплой байки, вязаная жилетка и очень широкие, по последней моде, брюки. Леопольд Евграфович суетился, играл роль гостеприимного хозяина, из чего Кричевский заключил, что господин этот — какой-нибудь чин из полицейских верхов. Так оно и оказалось.
Когда Костя, сопроводив суровую, молчаливую, прямую, как шпицрутен, Сашеньку в камеру и с огорчением услыхав от нее довольно резкое пожелание оставить ее одну, заглянул в комнату станового, господа уже пили чай.

— Константин Афанасьевич, входи, друг мой, — ласково пригласил становой пристав своего юного помощника. — Я представлю тебя господину следователю из городской прокуратуры. Извольте, Андрей Львович! Андрей Львович меня своим экипажем доставил… Весьма скоро! Резвая у вас лошадка, Андрей Львович!

— Советник юстиции Морокин, — не вставая, отрекомендовался бритый господин, и жестом человека, привыкшего распоряжаться, указал Косте на стул напротив своего кресла.

— Вот тот самый молодой человек, которого рекомендую я вам, — оглаживая бороду и слегка заискивая перед Морокиным, продолжал Леопольд Евграфович. — Умен, проворен, отлично знает округу, вырос здесь и в деле с первых, можно сказать, минут. К тому же прекрасный почерк и слог приятный!

— Почерк-то в нашем ремесле дело десятое… — задумчиво сказал бритый господин, заложив ногу за ногу, покачивая носком модного ботинка и попивая чаек с мятой, душицей и еще с десятком неведомых трав, приготовляемый «от хвори» заботливой супругой станового пристава. — А во всем остальном рекомендации весьма лестные…

— Скажите, если не секрет, отчего это вдруг городская прокуратура заинтересовалась делом о смерти инженера Лейхфельда? — спросил Станевич, желая, очевидно, как-то ввести Костю в разговор. — Мы сами-то едва-едва возбудили дело, сделать еще ничего не успели толком, а тут вам уже передавать?!

— Да потому и передавать, — неожиданно широко и приятно улыбнулся Морокин, — что всем нам известна наша русская нерасторопность! Гром не грянет — полицейский не перекрестится! Третий день следствие идет, а ничего не сделано, как вы совершенно точно изволили отметить! Кроме того, есть в этом деле некоторые обстоятельства, о которых умалчивать я не сочту нужным в кругу коллег, потому что нагонять туману и важничать — не мое амплуа. Я сам, дорогой Леопольд Евграфович, не с пеленок в прокурате! Начинать изволил, вот как молодой человек, с околотка, с улиц, и специфика вашей деятельности мне знакома, можно сказать, до слез! И на морозце померз, и с облавами походил, и всяко было…

Умное, энергичное лицо и открытая манера разговора понравились Кричевскому. Он перестал дуться и прислушался. Господин Морокин был человек явно незаурядный, образованный, энергичны, другой. То, что дело Сашеньки попало в руки к такому мэтру, было, конечно, неспроста… Но уж, всяко лучше, чем Розенберг! Этот-то быстро во всем разберется! Надежда на справедливый исход дела Сашеньки, связанная с появлением в нем господина Морокина, окончательно примирила Костю со следователем.