Выстрел в Вене

Яша Нагдеман мог произвести на людей впечатление человека не от мира сего, иудея вознесенного и безбытного, к организации приземлённой обыденной жизни не способного. Но впечатление обманчиво. Поднять двоих детей и не сгинуть самому — тут одной молитвы маловато будет. Мало одной. Он возносил три. Три особые молитвы. «Яшины слова, первое, второе, третье», так сам он называл молитвы, не имея в виду какой-либо нескромности, а исключительно для порядка. Вот и в доме Бертельсмана возник новый порядок, затеплилась жизнь, сквозь патину проступил тот самый быт, дом обрел свет, цвет, запахи. Жизнь — комок снега, она то обрастает сама собой, катясь вперед, стоит чуть потеплеть, то вдруг стаивает, замерев. На стены легла охра, бог знает как добытая Яшей, и светлая краска словно обещала, что войну как тучу отогнало далеко на Запад и насовсем. И жители, все чаще появляющиеся на длинной улице, проходя мимо, одобрительно оглядывали дом, у многих на губах рождалась улыбка, робкая ли, радостная ли, завистливая ли. Мойша и Эрик принесли полевые цветы с корнями, пахнущими рыхлой землёй, и эти цветы каким-то чудом прижились на заднем дворе и в палисаднике, а самые рослые дотянулись до подоконников. Эрик рос вместе с ними.

Двое немцев появились вечером, ближе к ночи, в темноте. Курт Руммениге выбрал именно этот дом.

— Вот сюда мы с тобой нагрянем, парень. Нюхом чую — наш дом. И хозяин тут — с аусвайсом. Тепленький хозяин, отсиделся, нас с тобой как раз дожидался.

— Послушай, Руммениге, мы придём туда, а дальше? Я тебе так скажу — я не буду никого убивать. Хватит.

— Бом, ты меня не зли, парень. Ты хоть одного убил? А сопель — на взвод. Война у нашей границы. Русские обложили. Русские! Ты нынешних русских видел в глаза! Азиаты узкоглазые возле наших домов! А ты будешь сопли пережевывать? Встряхнись, парень, нам нужны документы, а не дохлые богемцы на шее. Но если за документы и отлежаться денёк бог с меня возьмёт плату — шею какого-нибудь старого Jude[3] или крохоборка-тыловика — я и думать не стану и тебе мозги вправлю. Ты не перечь теперь мне, а не то худо будет…

Бом не стал отвечать. Полторы недели, которые они с Куртом ныряли по подвалам, хоронились от людей, передвигались по темноте, обдирая локти и колени — эти полторы недели вымучали молодого парня почище фронта. Мучает неизвестность и возможность выбора. И непрерывная необходимость его совершать. Эрих Бом теперь был не вполне Эрихом Бомом, его преследовала, едва уже оставляя, навязчивая мечта о кружке берлинского киндля, а об остальном думать давалось ему колоссальным напряжением ума, потому как клонило и клонило в сон. И он держался за Руммениге, без которого он, так ему стало казаться, как раз и уснёт. И все-таки теперь Бом собрал волю в кулак, а в кармане нащупал нож, длиной как раз с ладонь. Злой нож перекочевал в карман ещё в начале их скрытного пути, после того как Бома посетила простая как виселица мысль, что если ему порой хочется избавиться от баварца, то и Руммениге подобное настроение наверняка не чуждо. И нож у того наготове… Разные у них взгляды на жизнь, и есть между ними межа, глубоко их разделившая. Курт — если бы сейчас бог позволил открутить назад пять и десять лет — повторил бы все заново, и только раньше и круче призвал бы выдрать золота у евреев и немецких богатеев. Деньги бросили бы на проект V1, на мощную ракету, чтобы грохнуть этим смертельным фантомом по Сталинграду, в котором — в этом он убедил себя — солдаты Вермахта были преданы какими-то предательскими силами в генеральном штабе. Там, в Сталинграде, коренилась ужасная, как болезнь, как чума, причина последовавших затем неудач. Таким — заядлым — видел Курта Руммениге Эрих Бом, и такой Руммениге ему совсем не нравился. «Странно устроен человек — верит в бога, но не извлекает никаких уроков из пережитого битья. Даже такого, как Сталинград»!

«Я — из другого теста. Мне бы всего три года открутить назад, и я бы нашёл тех ребят, которых ты, Курт, называешь предателями. А это подполье. Я бы не побрезговал замарать свою арийскую совесть алым цветом, я бы поручкался с коммунистами, лишь бы избежать нынешнего вселенского позора! Так кто же среди нас двоих лучший немец, Курт?» Эрих стал задумываться о подполье как упущенной, хотя пока ещё не окончательно упущенной возможности, но путь отнял у него силу на такую опасную мысль, и только пустота, оставленная ею, нет-нет, а сверлила его совесть сквозь сон о пивной кружке…

— Эй, парень, собрался с духом? Пошли, шевели копытами! Двор переходим быстро и уверенно, и к окну. Окно приоткрыто, там мной замечен мальчишка неарийской наружности, с цветочком в руке. Вылитый еврейчик. Вот туда метнёмся. У окна подставишь мне спину, я на тебя, и в тепло. Дважды два для двух бывалых…

— А ограда?

— Разве это ограда? Смех, а не ограда. Дырявый швейцарский сыр. На раз ее сделаем. Ты, берлинец, хоть раз бывал в Швейцарии?

«При чем тут Швейцария»? — с вялым раздражением отметил Бом, и они пошли…