Выстрел в Вене

А состав, словно мощный зверь, которому нипочём пуля охотника, катил и катил на комиссара Пламенного, а тот больше не палил из маузера, да и не отступил, как будто умел глядеть в нутро зверя, в котором уже нет жизни, несмотря на настырный ход. И вот медленнее и медленнее стали вертеться колеса под бешеный свист клаксона, и чёрный паровоз, умеряя и умеряя ход, качнулся в последний раз и замер посреди бесконечного белого поля перед белой мордой комиссарского коня. Но люди, бегущие на запах марок, разъярились уже и бросились на двери тех вагонов, дальние напирали на ближних, тесня и сминая себе подобных. Но комиссар Пламенный не мешал им и наблюдал молча, лишь наклонившись вперед в седле. И когда подалась первая из дверей, и на них посыпались пачки денег, комиссар не двинул коня с места под насыпь. На его глазах долго ещё люди насмерть били друг друга. И только когда первые выжившие счастливцы, сжимая трофей, стали выбираться в снег и отползать от толпы, и их силуэты темными мелкими брызгами все дальше разносились по полю, как будто по темной густой кляксе мазута раз за разом били поварешкой — только тогда комиссар Пламенный побудил толчком пяток коня к движению и, переложив маузер в левую руку, в правую взял острую шашку. Белый конь боком спустился с полотна в снег и по полю, по полю, взял разбег по большому полукругу, мысленно отделившему людей от дальнего леса. А на нем комиссар с занесённой шашкой. И как принялся рубить с плеча Пламенный головы счастливчиков и кисти рук, сжимающих деньги, не оставляя никого и сужая, сужая полукруги, отмеченные алым, так и рубил до устали, а перебил всех. А тех последних, кто одумался, и бросил бумагу в снег, он рубить не стал, а перестрелял точными пулями в самое сердце. И когда последний из толпы пал, на поле опрокинулось небо сухим бездонным снегопадом и стёрло серое да алое на кипенно-белом. Один только Пламенный. На его шапке и плечах не оставался, не рос, не удерживался снег, и таяли крупинки, попадая в его широко раскрытые обращённые к небу зрачки, становясь слезами. И так он стоял, пока не устало небо, не улеглась буря, не стало поле кипенно-чистым. И уже тогда поскакал комиссар Пламенный в Петроград-Петербург, к больному Ленину, и там рассказал, как защитил Советскую власть от немца…

Больше всего поражал Костю финал. Раз за разом он спрашивал у Эдика, а что же с огромным чёрным поездом, наполненным немецкими деньгами! Ведь толпе подался только первый вагон. «А тот так и стоит на том самом месте под снегом, только и ждёт своего часа», — многозначительно щуря глаз, отвечал Эдик. И сколько ни пытался Костя взять его на зубок, мол, отчего же не едут туда кладоискатели, и не отправиться ли им туда самим, Эдик усмехался — мол, шашки комиссара не боишься ли? Ленин-то мертв, а Пламенный с коня не сошёл…

Настал день, когда Константину Новикову довелось убедиться воочию, что комиссар Пламенный тоже мертв или зрение его с годами ослабло. Был год из тех девяностых, когда дела делались с государевыми слугами, и вот такое дело его привело к своему человеку на таможню в Шереметьево. Все было оговорено-договорено, но тот вдруг только руками развёл — извини, братишка, весь порт закрыт, охрана такая, что круче чем у президента Клинтона. Нынче никаких дел при таких делах. «А что за кипишь? В самом деле Клинтон?» Таможенник наклонился тогда к самому его уху: «Транспортный самолёт из Америки сел, и он полный свежих долларов, для нас отпечатанных. На разогрев экономики. Сейчас перегрузят, пересчитают и повезут Ельцину, олигархам раздавать, яйца по корзинам раскладывать». «А комиссар Пламенный тут?» — удивил «своего человека» на таможне Новиков, хотя сам знал уже ответ…

И вот наскальная надпись в венском отеле. «Кто ты, автор настенной надписи, и как твое неандертальское искусство жизни сплело тебя с дядей Эдиком, который, как и бог, случайности такого рода отвергал как принцип? Так знак ли ты мне, что я сближаюсь с целью, с моей собственной, личной точкой пересечения с историей, или совсем другое ты мне хочешь сообщить»? Говорил ведь Эдик, что способ упорядочения случайностей — это любовь?

Глава 9. О том, как в дом Нагдемана заявились немцы