Выстрел в Вене

Костя стал искать таким образом ответ на интересовавший его вопрос. Это удалось не сразу. Однако молодой человек проявил не одно только упорство, а последовательность, и — символично — аккурат в 1991 году, когда страна распалась на части, он сумел найти оцифрованные расстрельные списки 1945-го победного года. Много дней и недель молодой инженер и предприниматель Костя Новиков провёл за экраном персонального компьютера, до онемения указательного пальца он долбил по клавише со стрелочкой, перепрыгивая от фамилии к фамилии, через тысячи и тысячи камушков-голов. Он не спешил и никого не пропускал по пути к букве «Н». Странное его охватило чувство, до все же наступившего момента встречи с дедом, Новиковым Петром. Кто они, эти головы, вдруг показавшие свои соленые затылки, вынырнувшие из обмелевшего соленого моря? Жертвы ли истории? Или булыжники, кинутые умащать дно, и кинутые без сожаления, чтобы людям, народу избранному, пройти по морю аки посуху? Одних Марголиных Константин насчитал больше пяти десятков. Моргуновых — под две сотни человек. Никоновы — четыре сотни. Старообрядцы? Жизнь — она подзорная труба, обращённая в прошлое увеличительным раструбом, хотя сам ползущий в неё полагает, что зрит он — в будущее. Он заблуждается раз от разу, будущее — это он сам, а каждый эпизод кажущегося прошлого содержит в себе признак подобия и телескопически раздвигается на один щелчок с каждым прожитым днём.

Головы — камни. По ним тиран восходит на свою вершину, которая становится и его эшафотом. И уже по его окаменелому черепу шагают другие, прокляв ли, восхвалив ли, позабыв ли — но никогда не отдавая себе отчета в том, что это лишь ещё одна макушка среди миллионов макушек эпохи, его жестокой эпохи, и только отринув которую да стряхнув пыль ее и прах со стоп, предстоит вступить в гуманный век… Очевидная даже в двоичной логике ошибка. И вот странное чувство. Кто они, головы? Жертвы? Творцы? А, может быть, среди них, как и в земле, в обычной земле, перегнили вместе садовники и их яблоки?

Шёл 1991 год. Смыслы растворялись в стихах новых гимнов и на глазах рождались новые гимны. О ценности индивидуальной, одной человеческой жизни умные, но, на развес Кости Новикова, излишне говорливые люди слагали те самые гимны, а сама жизнь зримо перебиралась в ночлежки да на кладбища, на многочисленные новые кладбища Мангазеи Златокипящей перед ее исчезновением, неминуемым после грядущего закрытия северного морского пути.

Костя отказался принимать логику индивидуального смысла. Напротив, он точил свой меч, готовясь к походу за прошлым. Дымы гражданских войн доносились до Москвы с периферии бывшей империи и, как дух костра зовёт в лес романтика-походника, эти дымы звали его. Ему представлялось тогда, что он, широкоплечий и немногословный, выступит защитником и большой идеи и маленького домашнего очага, где приютилась сестра, верящая в светлое либеральное далеко без Россий, без Латвий, в едином европейском общежитии, и Кирилл Петрович — ссутулившийся и слишком быстро, словно по собственному желанию, осевший на мели старости баркас, устранивший себя из истории современности.

И вот, наконец, нужная строка. Новиков Петр Константинович. Строка оказалась скупая, пусть не скупее других, а Костя все же ждал другой строки, что побогаче на слова. Разжалован. Приговорён. Лишён наград. Статья такая-то. Измена родине, пособничество врагу. Расстрелян там-то. Не реабилитирован. Точка. Костя прочёл, принял к сведению… и не расстроился. Чего-то подобного он ожидал. Он почти не расстроился. Но и не успокоился. Камушков, что по течению ниже «Н», он не стал тревожить, они — для других внуков.

Со строчкой в глазах он отправился к отцу. Теперь он узнал, чем был навсегда смущён Кирилл Петрович. Знал, что меньше всего способен отец с ним говорить об «этом», но решил, что разговор должен состояться сейчас, до отъезда из Москвы туда, к дымам империи. Он ошибся: Кирилл Петрович ждал сына с «этим» и даже с облегчением поведал о Браслово, где орденоносец капитан Петр Константинович Новиков оказался комендантом, но… проявил мягкость к врагу, недопустимую по тем крутым временам.

Серое лицо Кирилла Петровича на миг порозовело.

— А ты что за всю жизнь надумал, Кирилл Петрович, — отца за дело наград лишили? Кто был тот враг? Эсэсовец, или власовец, или какой-нибудь мальчишка из «Гитлерюгенд»?

— А какая разница, сын? Трибунал решал, не мы. И награды — они его, не мои и не твои. Кому из нас оправдать или осудить его, да и его судей? Точка!

Косте запомнился редкий жест отца. Тот положил сыну ладонь на плечо и неожиданно сильно стиснул его. Боль сустава он телом запомнил навсегда. А с ней запомнил требование чего-то там внутри себя, вернуть себе деда, такого, каким тот был. Прошлое в его системе координат поменялось с будущим, что и не так уж глупо, если собираешься на войну.