Вытри моё лицо (Сборник рассказов)

   Я погружаюсь в красно-синие раскаты диодных фонарей, как и мечтал вечером, когда Олливер была жива. Бросаю пакетик на капот офицера, достаю "Глок" и слышу только: "Бросить оружие!"

   - Не надо, парни. Я сам.

ВЕРТИКАЛЬНЫЕ

Вертикальные, симметричные. 

Как все.

Ты безобразно ложилась спать, точно умирала, и мне казалось, что тебе ничего не снится. Так у тебя это выходило. Трепет груди намекал: "Всё в порядке, приятель". А я думал, как мне попасть в твои фантазии. Всегда хотел присниться тебе зимой. Например, в субботу, когда ничто не могло потрепать безразличие, с которым тыпялилась мимо меня, жадно упуская из виду мое отчаяние. А потом садилась в такси и уезжала в свой карточный домик, сложенный из вальтов и королей в глупых рубашках. Таких омерзительно гавайских тряпках, безвкусных и вульгарных, как проститутки. Вы смеялись и трахались в вашей колоде, а я прижимался синяками к биноклю и смотрел, как ты отсасываешь. Та боль, что сворачивала желудок в оригами, не могла понравиться даже мазохисту, но в ней я черпал надежду сотнями размытых окуляров. Сердце - просто кусок мяса.

  

   Примитивно, просто.

   Ожидаемо.

   Твоя кома скучна, в самых темных подвалах ее я видел лишь желтый искореженный металл, его лоскуты отражали синие лучи маяка с далекой крыши белой кареты, забитой людьми, которым плевать на тебя. Но мне нравился дождь в твоей голове. Коралловые капли падали звездами в лужи, застелившие самое дно гиппокампа. Счетчик гулко откусывал по купюре из кошелька, так безразлично и монотонно, как будто ему не было дела до аварии. Он просто сообщал: два доллара до столкновения. Семь долларов до Либерти Авеню, где уже толпы альбиносов приготовили тонны выпивки и рогипнол. Таковым было твое первое условие: имейте меня, но сделайте так, чтобы я не помнила этого.

  

   Ты могла бы носить фамилию Гэтсби.

   Твой дом нередко гудел в сатурналиях, лившихся оргиями по всей Пенсильвании. Три спальни вечно пахли потом и выделениями пьяных девочек. Их аккуратные влагалища притягивали мужей Питтсбурга, которые делились опытом с юными потаскухами. Эти возбужденные дети покупались на этикетки дорогого виски, громкую, до тошноты элементарную музыку и возможность рассказать о своих выходных одноклассникам. Они гордились блудом, но что искала в этих пиршествах ты?

  

   Третьи сутки я изучал твой сон, спотыкался о разбитые фары и поскальзывался на смазке, теряя равновесие во мраке никчемных видений. Должно быть, так выглядит смерть: тяжелая чернота, холодные детали из кратковременной памяти и ощущение безвременья. В твоей коме неуютно. Я слышал стоны и чувствовал хлорный привкус семени во рту. Пространство сжималось низами трэпа, повсюду возникали портреты каких-то стариков, которые таращились сквозь меня на что-то важное. Так же безучастно, как это делала ты. Наверное, родители. В одном из высочайших углов пыльного чердака я видел трещину, в которую пытался просочиться свет. Я думал, ты умираешь.

  

   У твоих дружков были волосатые пальцы, они носили мужественные фамилии и атласные костюмы, затягивали шеи бабочками и трясли претенциозно выстриженными бородками. У них хватало денег, чтобы купить твою вечеринку и саму тебя - доступную и унылую, скучную, но сексуальную. И они проводили волосатыми пальцами по твоей груди, когда ты уже спала. Им нравилось беззащитное, беспомощное мясо, в которое можно кончить, ведь в твоей тумбочке всегда лежали таблетки "Фарматекс". Ты заботилась о гормональном фоне, но охотно игнорировала убожество собственной жизни, спущенной в самый грязный унитаз мира.

   И как бы я ни пытался ненавидеть тебя, казалось, я просто изо всех сил старался замаскировать восхищение, из раза в раз доставая бинокль из платяного шкафа.