Выцветание красного. Бывший враг времен холодной войны в русском и американском кино 1990-2005 годов

Если предпосылка контракта Святого с русским ренегатом уже сама по себе была сомнительной, то разработка контекстов окончательно придала истории нелепый характер. Главным источником комизма стало повышенное внимание авторов фильма к мастерству маскировки Темплара[247], образ которого, согласно представленному на DVD комментарию самого Нойса, зародился из увлечения Вала Килмера «множеством персонажей, которых он начал представлять себе» после прочтения сценария[248]. Другим источником стало включение в фильм фантастического научного открытия (холодного синтеза), за которым последовали неуместный роман героев и неуклюжий символизм, объединяющий науку и романтику. Кроме того, сценарий[249] размыл тему русско-американского противостояния, на которой держались диалоги, но сохранил при этом английские корни Святого, сделав его американским экспатриантом в Лондоне (и Расселл, соответственно, резидентом Оксфорда)[250]. Ни одной сцены фильма не происходит в Соединенных Штатах, однако ближе к концу можно увидеть американское посольство в Москве. Хотя теоретически эта корректировка должна была привести к более космополитичному образу Святого и более интернациональному (а не чисто американскому) триумфу в финале, на практике такая размытость оказалась лишь симптомом идеологической пустоты сценария и стремления его создателей усидеть на двух стульях.

На двух – если не на трех – стульях кинематографисты также всеми возможными способами стремились усидеть при трактовке своих картонных злодеев, помещенных в центр этого вакуума: здесь общие координаты экранного зла смешиваются с клише холодной войны, связанными с коммунизмом и страхами эпохи постгласности по поводу превращения России в капиталистическую страну с организованной преступностью. Под вступительные титры фильм дает «объяснение» образа Святого в стиле книжной серии «Психология 101»[251], показав эпизод из его детства, а затем быстро переходит к представлению антагонистов, напоминающему фильм «Миссия невыполнима» в миниатюрной версии. Святой сидит в комнате, заполненной фотографиями, и, слушая записанный на пленку голос, знакомящий с личностями его русских противников, маскируется для неопределенного преступного действия, а затем раздвигает шторы, открывая зрителям смутно очерченный городской пейзаж, определяемый титрами как «Москва… завтра». В последующем установочном кадре, показывающем главный офис организации Третьяка «Oil and Gas Industries», при съемке используются нижняя точка и косой ракурс, чтобы связать в зрительском восприятии эту фирму с гнетущим доминированием и создать образ мира, лишенного равновесия. Спустя несколько мгновений закадровый голос второстепенного персонажа внутри здания представляет Третьяка в качестве публичного оратора, утверждая его «волю к власти» в духе скорее вчерашней холодной войны, нежели «завтрашнего дня»: «Было три империи, которые господствовали в мире в области культуры и войн: Рим, Константинополь и Россия. Все три пали, и только одна может быть восстановлена. И восстановить ее может только один человек – Иван Петрович Третьяк». Эта риторика затрагивает важную часть русской мифологии – представление о России как о «Третьем Риме», возникшее в средневековый период и сохраняющееся до наших дней. В этом контексте имя Третьяка символически намекает на число «три», примерно так же, как и название студии Никиты Михалкова «ТриТэ» [Norris 2011: 108][252].

Когда Третьяк энергично спешит к трибуне, его вьющиеся серебристые волосы, густая борода и приятные манеры подчеркивают его харизму, а на заднем плане стилизованный плакат с черным силуэтом на красном фоне напоминает не только нацистские знамена, но и изображение боливийского «воина-героя», революционера-социалиста Че Гевары. И, конечно же, речь самого Третьяка перекликается с фанатизмом его предшественников из «Самолета президента» Коршунова и Радека:

Римляне, сограждане и друзья! <…> Забудьте о моей нефтяной компании, забудьте о моей самой продаваемой книге, и вы увидите, что я – лишь безумец, преследуемый фантазиями об империи, которая восстанавливает свою прежнюю мощь, свой прежний размер. <…> Я всего лишь поэт, сочиняющий стихи о России, не разорванной и не стоящей на коленях, но вооруженной до зубов, – России, которую не высмеивают, но почитают. Нет большего уважения, чем страх.