Взаперти

Обвинитель начал задавать свидетелю уточняющие вопросы: как именно умирал подследственный Мохов и что при этом говорил. Дрига охотно сыграл предложенную ему партию. Мучался бедолага сильно, да… Страдал не знай как. И все честил палача Лыкова оскорбительными словами. Как раз тогда Вовка и про вину свою перед сыщиком поведал. Будучи уже при смерти. Какого-то товарища лыковского убили в его, Вовкином, присутствии. В Москве не то три, не то четыре года назад. Сам Вовка не убивал, только рядом стоял. Но сыщик не простил. Бил в живот и приговаривал: «Это тебе за него, за товарища!» Форосков вроде была ему фамилия…

Товарищ прокурора задал очередной вопрос с подковыркой:

– Свидетель, а правда ли, что вы на себе испытали способы допроса обвиняемого? И сами подвергались ранее от него побоям?

– Истинная правда, ваше высокоблагородие, – со вздохом ответил Дрига. – В той же Москве в восьмом годе, в помещении сыскной полиции. Ох и лют этот Лыков, ох и лют… Думаю я так промеж себя, что Вовка Держивморду не первый, кого он в гроб загнал. Не первый. Только управы на полицию у нас нет, вот беззакония и продолжаются.

После прокурора пришла очередь адвокату задать свои вопросы. Сандрыгайло спросил бандита, почему сокамерники не позвали надзирателя, чтобы тот привел к пострадавшему доктора. Тот ответил, как прежде следователю, что караул в тюрьме строгий и шибко не любит, когда его среди ночи беспокоят по пустякам. Вот они и побоялись… Кто ж знал, что Вовка помрет? Думали, отлежится.

Дрига сел на скамью свидетелей, и в зал вызвали по очереди остальных сокамерников Мохова. В отношении Кайзерова и Трунтаева повторилась вся та же история с присягой. Лука отбыл десять лет каторги и сбежал с поселения, а Ванька побывал в арестантских ротах. Их словам тоже не было веры, и адвокат акцентировал на этом внимание суда. Вот, мол, какие свидетели у обвинения: дрянцо с пыльцой. Оба свидетеля повторили свои показания, данные на предварительном следствии.

Лишь против воров у защиты не было возражений. Те отсидели по году тюрьмы и обладали пока всеми правами. По окончании суда над ними Несытов и Бабкин должны были оказаться в Литовском замке, и тогда уже их нельзя будет приводить к присяге. Но пока они лишь подследственные. Поэтому в зал позвали священника с иконой и Евангелием.

Несытов, вор-рецидивист, сделал благостное лицо. Батюшка стал громко читать клятвенное обещание:

– «Обещаю и клянусь всемогущим Богом пред святым Его Евангелием и животворящим крестом, что, не увлекаясь ни дружбою, ни родством, ниже ожиданием выгод, или иными какими-либо видами, я по совести покажу в сем деле сущую о всем правду и не утаю ничего мне известного, памятуя, что я во всем этом должен буду дать ответ пред законом и пред Богом на страшном суде Его. В удостоверение же сей моей клятвы целую Слова и крест Спасителя моего. Аминь!»

Ворюга приложился к Евангелию и к кресту, после чего произнес:

– Клянусь!

Сенатор Крашенинников предупредил свидетеля об уголовной ответственности за ложные показания и велел ответить на вопросы. Фарс повторился в очередной раз, с теми же деталями. Актеры из арестантов вышли никудышные, они пересказывали свои роли одними и теми же заученными словами. Даже зрители, настроенные против Лыкова, обратили на это внимание. Когда последний из сокамерников, Бабкин, после клятвы опять начал бубнить знакомые обороты, в зале стали смеяться.

Следующим свидетелем являлся городовой врач[60] Окошкович-Яцына, который в присутствии следователя делал вскрытие тела умершего Мохова. Замогильным голосом доктор перечислил нанесенные раны, упирая на детали. Все они были не в пользу Лыкова: побои тяжкие, подвергающие жизнь опасности; повреждения не случайно смертельные, а неизбежно смертельные[61]; увечья – тяжкие. Прозвучало и слово «истязания», особенно плохо принятое публикой. Вывод доктора был однозначен: смерть наступила в результате вышеперечисленных повреждений. Они были нанесены тупым орудием или орудиями, скорее всего кулаками и ногами. В совокупности два главных повреждения привели к прекращению жизненных функций: разрыв селезенки и тонкой кишки. Утыкновение сломанного четвертого ребра в сердечную сумку не было смертельным, но затруднило работу сердца, что ускорило гибель.

Когда пришло время задавать свидетелю вопросы, адвокат вцепился в него всерьез. Он выдвинул предположение, что побои покойному были нанесены в камере, вечером или ночью. А не днем на допросе. Что может сказать на это доктор? Характер ранений допускает такое?

Здесь защиту ждала неудача, заранее подстроенная судейскими. Когда князь Чегодаев-Татарский вел предварительное следствие, он мог привлечь в качестве специалиста или полицейского врача, или городового. Любой полицейский врач на суде дал бы уклончивые ответы, которые можно было бы трактовать в пользу Лыкова. Понимая это, обвинение призвало врача из городской управы. Яцына не числился по полиции, ему до сыщика не было никакого дела. И он категорически отверг предположение защиты.