Вздор

– Действительно, все это здесь есть! – продолжал Хэнтер. – В атмосфере чувствуется какое-то напряжение. Каким образом он достигает этого эффекта?

– Это секрет Рембрандта, – сказал Майкл. – Он в этом неподражаем, как и в искусстве светотени.

– О да! Светотень! – прошептала м-с Хэнтер.

– Вы всегда можете отличить хорошую тень, – продолжал Майкл. – Чем темнее живопись, тем лучше светотень. Эта картина почти черная, а светотень великолепна. Рембрандтовский «Черный кот в полночь» еще лучше.

– Но кто эти люди? – спросил Хэнтер. – Что они делают на картине?

– Человек, стоящий слева, – показал Майкл, – богато разодетый в шелк и бархат, с пером, свисающим на ухо, это – сам автор. Вы видите, он несколько чванится и смотрит на всех остальных чуть-чуть свысока. Тот, что стоит сзади корректора, человек в коричневом – мастер–печатник. Он кажется взволнованным, судя по тому, как смотрит через плечо корректора. Известный ученый Освальд, написавший лучшую монографию об этой картине, говорит, что мастер–печатник был против введения тире. Однако это – спорный пункт…

– Посмотрите на мальчишку, – засмеялся Хэнтер. – Он один только улыбается.

– А, мальчишка, который ковыряет большим пальцем в носу, растопырив остальные? Он вроде чертенка, не правда ли? Предполагают, что это типографский ученик. Свет падает ему прямо в лицо. Обратите внимание, где бы вы ни стояли, он словно поворачивается к вам и шевелит пальцами. Это один из необычайных приемов рембрандтовской техники.

– Какой гений! – сказал Хэнтер почтительно. Это удивительная картина, но почему столько волнения из-за тире?

– Это аллегория, – отвечает Майкл. – Теперь все ставят тире, но в те дни было иначе. В то время умели писать очень немногие, не говоря уже о том, чтобы ставить тире. Эта замечательная картина аллегорически изображает зарождение какой-то дисциплины в литературе. Сюжет поясняется названием «Корректор вводит тире». Прошли старые времена необузданной свободы! Литературная техника зародилась! Вы можете это видеть по торжественным лицам обывателей, сгруппированных на заднем плане, по женщине с кувшином. Вы замечаете, что даже ее болтливый язык умолк. Корректор вводит тире!

– М-р Эллерман – большой покровитель искусства, робко заметила м-с Хэнтер. – Подумать только, какое множество прекрасных картин собрано в этом доме!

– Да, здесь много картин, и очень ценных, – согласился Майкл, – но м-р Эллерман – вовсе не покровитель искусства.

– Из чего вы это заключаете? – спросил Хэнтер.

– Покровителем искусства для меня является человек, который покровительствует художникам. Я сомневаюсь, чтобы в этом доме нашлось полдюжины картин, которые появились на свет меньше пятидесяти лет назад. Он не покупает произведений живых художников, и пусть у него здесь собрано картин хотя бы на два миллиона долларов, это не имеет ни малейшего значения для поощрения живых художников.

– Пожалуй, правда, – сказал Хэнтер.

– Разумеется. Он не покровитель искусства. Он покровитель торговцев старинными картинами. Сколько, вы предполагаете, получил Рембрандт за исполнение вот этой картины?

– О, не знаю. Сколько? – спросил Хэнтер.

М-с Хэнтер заметила, что, по газетным сведениям, м-р Эллерман заплатил за картину триста тысяч долларов.

– Быть может, и так, – сказал Майкл. – Если и меньше, то не на много. Но официальные документы, имеющиеся в Голландии, показывают, что сам Рембрандт получил сумму, приблизительно равную теперешним двумстам пятидесяти долларам.

– Подумать только! – воскликнули мистер и миссис Хэнтер в один голос.

2

Было уже четверть восьмого, и публика начинала собираться внизу. Майклу казалось, что женщины похожи на разноцветных птиц, а мужчины – на черных жуков. Хэнтеры отошли, и к Майклу подошла м-с Эллерман и вступила с ним в беседу. Нет, то была не беседа, а болтовня. Бленч Эллерман умела болтать целые часы, не сказав решительно ничего. Если хотите, смейтесь над этим и даже издевайтесь, но в сущности не стоит. Это – действительно тонкое искусство и очень сложное. Бленч легко справлялась с техникой этого искусства, ее болтовня была очаровательна. Надушенные слова! Майкл завидовал этой способности. Он пытался научиться этому искусству и брал уроки умственной гимнастики, но результаты были плачевны. Для него было почти невозможным делом сказать хотя бы десять фраз без того, чтобы не навести своих собеседников на мысль о боге, о дарвиновской теории, об упадке цивилизации, о пролетариате, о провале Версальского договора, о притязаниях на добродетель и главным образом о «вздоре».

Он ясно сознавал свой недостаток, так что все его участие в разговоре с м-с Эллерман состояло из фраз: «В самом деле?» и «Как это мило», произносимых им время от времени. Большего она от него и не ожидала и считала его очень милым. Она пригласила на обед мисс Меррифильд, о чем и сообщила ему.

– А кто это мисс Меррифильд? – спросил он.

– Одна наша соседка. Она живет в первом доме, вниз по дороге…