Взгляд сквозь пальцы

Побрить ноги два раза: против шерсти и по направлению роста волосков. Ощупать лицо: вроде ни ссадин, ни синяков после ночи не осталось. Протереть тоником лицо и шею… Привычные действия успокаивали, хотя шерсть стала куда гуще, а отдельные волоски появились выше колен.

Хлопнула входная дверь: Дашка повела Макса на утреннюю прогулку. Под дверью ванной засопели.

– Мам, ты скоро?

– Сейчас! Поставь пока чайник, – ответила я, сплевывая зубную пасту.

Утренняя кутерьма шла своим чередом: покормить Макса, вовремя выпихнуть из дома Дашку с Катькой, успеть на работу. Обычный день, который постоянно перебивался воспоминаниями о ночи.

Налетающий собачий лай и ужас, от которого волоски на коже встают дыбом.

Хлипкая решетка соседского балкона и неожиданно близкий ствол грецкого ореха, растущего рядом.

И вопрос, ответить на который мог только один человек – если это существо можно назвать человеком. При одном воспоминании о нем душил страх, но отступать было некуда.

Мне повезло. Прохоровна сидела на той же скамейке, грелась на солнце и смотрела в пустоту.

– Добрый день, Анна Прохоровна.

– Добрый, если не шутишь.

– Какие шутки. Дело есть.

– Даром только птички поют. Неси курево.

Стоя в небольшой очереди у табачного киоска, я в который раз убедилась, что секретов не существует. Две потрепанные жизнью бабы, стоявшие передо мной, – одна из них, кажется, санитарка из хирургии – азартно обсуждали последнюю новость:

– Зверье, блин! Нет, ты подумай, живого человека сжечь! Говорят, бензином облили.

– По пьяни чего не бывает.

– Нет, ты как хочешь, а раньше такого не было.

– Эт точно.

Я слушала их голоса, будто через толстый слой ваты, и боялась, что сейчас упаду в обморок. Опять хотелось есть, голова кружилась, в ушах тонко позванивало. Сильнее всего было странно тупое удивление: неужели все это происходит со мной?

– Вам что, женщина?

– Два блока «Примы» ленинградской и пакет.

В соседнем киоске я купила пачку дешевого печенья и съела его на ходу, пока шла к Прохоровне с подношением.

Она молча взяла пакет с сигаретами.

– Что надо-то?

– Этот… горелый, он в морге сейчас?

– Ну.

– Кто он? Можете узнать?

– Стой здесь.

Прохоровна исчезла в дверях морга, а я осталась стоять: почему-то в голову не пришло сесть на скамейку. Это была вотчина Прохоровны – или граница ее владений?

Я стояла на солнце без единой мысли в голове, пока не услышала знакомый скрипучий голос:

– Вот. Армяшка из местных.

Она протягивала клочок бумаги, на котором было что-то написано. С трудом разбирая печатные каракули, я прочла: «Акопян Гурген Ашотович».

Хуже мне не стало – видимо, было некуда. Сквозь звон в ушах пробился голос Прохоровны:

– Обгорел весь, родня еле опознала: по часам да по цепочке. Ну, и по зубам тоже. Это ты его, что ли? Молчишь – вот и молчи. Молодец, так и надо. Это я в лагере поняла: нашел – молчи, потерял – молчи, убил – молчи. Ну, а тебя убьют, и так молчать будешь. Иди, лиса, иди и молчи. Иди…

– Спасибо, Анна Прохоровна, – выдавила я.

– Иди, сказано тебе! И поостерегись.

Я тащилась домой как побитая собака, глазея вокруг, чтобы хоть как-то отвлечься от того, о чем не могла не думать. Гурген был единственным, кто бескорыстно поддержал меня и предупредил, чего стоит опасаться. Это не помогло ни мне, ни ему, а вместо благодарности я его убила. Пусть не я, а оборотень, который живет во мне, но какая разница.

По другой стороне улицы брел бездомный пес грязно-коричневой масти. Время от времени он укладывался отдохнуть под скамейками, потом вставал и снова шел от урны к урне, методично обнюхивая каждую. Небось такой же голодный, как и я. Меня накрыло волной упоительного запаха от фургончика с курами гриль. Куплю сейчас окорочок, съем и с ним поделюсь… Но, когда я подошла к фургончику, пса не было видно.

Я потопталась у витрины с румяными курами, убедила себя, что это слишком дорого, лучше купить сырую и приготовить, и поплелась дальше, к базару. Стараясь не глядеть на груды смуглых пушистых персиков и винограда, сыров и копченостей, ввинтилась в пеструю рыночную толпу и свернула к будочке с вывеской «Срочный ремонт одежды». Смешливая Аида берет по-божески, а работает быстро. Вот и она: стоит у входа, сложив руки на могучей груди, озирает свое царство.

– Барев дзес![1]

– Барев! Что надо?

– Брюки ушить.

– На тебе штаны или с собой?

– На мне.

– Ну, пошли.

В будке пахло машинным маслом и кофе. Аида коротко бросила: «Задом повернись!» – и взяла подушечку с булавками.

Я ничего не могла надеть, кроме полотняных брюк, а они у меня единственные. Как тщательно ни брей ноги с утра, к вечеру шерсть опять пробивается густой рыжей порослью. Она поднялась уже до середины голени, не давая надеть платье или юбку. А еще я продолжала худеть, хотя ела как портовый грузчик. Все съеденное куда-то девалось, «как в провальную яму» – так, кажется, выражалась Прохоровна? Через полчаса после еды голод возвращался. Я потеряла почти три килограмма, брюки едва держались на бедрах, и я рисковала оказаться без штанов посреди улицы или на приеме.