Взгляд сквозь пальцы

Он выскользнул за дверь – неожиданно мягко и беззвучно при своих габаритах. Я окликнула мальчишку. Похлопала его по щеке. Подняла веко: фотореакция есть. Пока.

И тут он перестал дышать.

– Роман!

Он появился так же мгновенно и бесшумно, отпихнул меня в сторону и гаркнул:

– Люба!

Люба уже бежала с набранным шприцем.

Началась та быстрая слаженная работа, которая со стороны выглядит суетой, но движения отрепетированы, как в балете. Все знают, что их усилия почти наверняка бесполезны, но сделают все, что должно быть сделано, – и еще немного. И еще. И еще. Из спортивного интереса, со злости, наперекор кому-то, из последних сил. Иначе мы не умеем.

Партии для меня в этом балете не было, и я пошла заниматься своим делом: заполнять историю болезни. Подписавшись, еще раз вычитала свою запись уже с позиции прокурора: дата и время осмотра… так… диагноз предположительный… шифр… все как надо.

– Родственники где? – спросила я усталую медсестру.

– В коридоре. Вон там, на столе, валокордин.

Я сунула пузырек в карман халата, еще раз взглянула на титульный лист истории болезни – уточнить имя и фамилию – и вышла в коридор, плотно прикрыв за собой дверь.

Они сидели на старой клеенчатой кушетке. Не переговаривались, не держались за руки – молча глядели перед собой. Услышав мои шаги, синхронно встали и пошли навстречу.

«Матрешки», мать и дочь, почти карикатурно похожие друг на друга – только дочь выше и крупнее. На них это словно написано: одна родила дочь «для себя», чтоб было кому стакан воды подать. А получила свою копию, с репликой той же судьбы и теми же проблемами, возведенными в квадрат: неустроенностью, одиночеством, нелюбимой работой за гроши и поздним ребенком «для себя» – тем самым, который сейчас умирает за дверью.

– Здравствуйте. Вы с Максимом Кравченко?

Обе молча кивнули, и стало ясно, кто главный в этой паре. Сухая старушка в кримпленовом платье, сшитом лет тридцать назад. Она буравила меня взглядом, готовая к чему угодно. Та, что помладше, со стертым невыразительным лицом, стояла на полшага позади и молча смотрела в пол.

– Меня зовут Ольга Андреевна, я психиатр и нарколог. А ваше имя-отчество?

– Клавдия Ивановна, – четко сказала старуха, умудрившись выразить голосом крайнее неодобрение мне, ситуации и всему миру.

Ну и взгляд у нее… Хочется залезть под кушетку. Наверняка бывшая учительница… скорее всего, начальных классов.

– А вы?… – обратилась я к младшей.

– Инна, – прошелестела та.

– А по отчеству?

– Инна Павловна.

– Вы мать Максима?

– Да.

– Меня вызвал Роман Ильич, консультировать Максима.

– Так вы кто, повторите? – прервала меня бабка.

– Я психиатр и нарколог.

– Зачем вы его смотрели? Он не псих, у нас в роду психов не было!

– Лечащий врач назначил мою консультацию. Положение очень тяжелое. Делается все возможное, но он истощен и ослаблен. Он что, сбежал из дома, бродяжничал?

– Его неделями дома не бывает, – все тем же бесцветным голосом сказала мать. – Появится, мы его отмоем, несколько дней отсыпается, отъедается – и опять пропадает.

Значит, все же стимуляторы.

– И давно так?

– С Нового года.

Ну да, средний срок. Сердце и печень свой ресурс выработали.

– Максим что, совсем плох? – отчеканила бабка.

– Состояние у него очень тяжелое.

– Умрет?

– Мама! – слабо возмутилась дочь.

– Да хоть бы помер наконец, никаких сил уже нет.

– Мама!

– Что – «мама»? Ну что – «мама»?! Все же вынес из дома, все!

Из двери высунулась Люба и сделала приглашающий жест.

Роман ссутулился на табуретке, которая непонятно как выдерживала его массивное тело, и крутил в пальцах ручку.

– Все! – сказал он, едва увидев меня, и тут же продолжил, словно я его в чем-то обвиняла: – Ты ЭКГ видела? Там жить не с чем.

– Еще бы. Мать говорит, он девять месяцев на игле.

– Рабочий диагноз – сепсис.

– Скорее всего. Обычно к этому времени уже через одежду колются старым шприцем.

– Ты на вскрытие придешь?

– Если первичных не будет. К Валерке зайду в любом случае.

– Ты скажи родным. У меня запарка, резаный закровил, поехали за донором.

– Хорошо, скажу. Потом, может, на той же машине домой поеду.

Я открыла дверь и попала в эпицентр скандала.

– Услышал бог мои молитвы, сколько раз просила: хоть бы уже похоронить, один раз отплакать и жить спокойно!

– Мама!

– Я сорок пять лет мама! Ты лучше подумай, на что твоего выблядка хоронить? Ни копейки ведь в доме нет – все, все вытаскал, ворюга! Говорила дуре: думай, с кем связываешься, от осинки не родятся апельсинки! Нет, нашла себе урода – ладно, умный оказался: сбежал, не женился!

– Мама, я ведь тоже без отца выросла!

– Твой отец был интеллигентным человеком, играл на трубе! А ты…

– Инна Павловна, – чуть не прокричала я, и они на миг замолкли. – Максим умер.

– И слава тебе господи, – отозвалась бабка.

– Мама, постыдись!

– Мне стыдиться нечего! А ты…

– Мне все равно, кто за что будет стыдиться, – сказала я, чувствуя, как холодеют ладони, – но здесь будет тихо. Два часа ночи, за дверью послеоперационные больные. Этот разговор продолжите дома. Хотите успокаивающее?

– Да подавись ты им!

– Мама! Вы ее извините, видите, в каком она состоянии…