Взгляд василиска

— Александр не знает, — покачал головой Давид. — Он только помнит смутно один давний разговор между Эфраимом и Борисом, ну в смысле, твоим отцом. Что-то весьма мелодраматичное. Типа замужняя дама из столицы, чуть ли не аристократка какая-то. Скандал замяли, и… и все. Больше он ничего не знает или не помнит. Булчан привез тебя в Саркел, и твой отец — он только что женился — взял тебя к себе, в смысле усыновил.

— Час от часу не легче, — совершенно искренне вздохнул Реутов. — Давайте выпьем, а то у меня сейчас мозги от напряжения из ушей полезут.

— Выпьем, — с готовностью согласился Давид и сразу же взял в руку бутылку с вином, чтобы налить дамам. — Тут только две вещи добавить надо и можно эту тему пока оставить.

— Какие две вещи? — Насторожился Вадим.

— Понимаешь, — сказал Давид. — У Булчана, вроде бы был домик где-то в Ярославовом городище. И еще. Уезжая в Новгород, он оставил брату свою фотографию с подписью. Для тебя оставил. Но до войны рассказать тебе не успели. Ну сам понимаешь. А потом стало поздно. Так что фотография сперва перекочевала к твоему отцу, а теперь она хранится у Александра.

— Взглянуть бы…

— Взглянешь, — пообещал Давид, наполняя ормуды водкой. — Лили ее сфотографировала. Вот завтра проявим пленку, и посмотришь.

8.

— Как по-хазарски сказать, я тебя люблю?

— Я тебя люблю.

— Нет, не по-русски, а по-хазарски! — Потребовала Полина.

— А черт его знает, — пожал плечами Вадим и улыбнулся. — Я по-хазарски едва поздороваться умею.

— Жаль…

— Эп, — неуверенно сказал Реутов, напрягая память. — Да, точно! Эп… э… сана? йорадап.

— Эп сана йорадап! — Повторил он, хотя и не был уверен, что то, что он сказал, можно считать объяснением в любви.

— Еще раз! — Потребовала Полина, стягивая через голову кофточку. — Не подходи! — Остановила она Реутова, шагнувшего к ней, и хитро улыбнулась. — Ну!

— Ты сразу скажи, сколько раз повторять? — Спросил он, пытаясь понять, зачем ей это надо.

— А вот сколько тряпочек обнаружится, столько раз и повторишь. Ну!

— Эп сана йорадап! — Громко сказал Реутов.

— Можно тише, — разрешила Полина, одновременно расстегивая джинсы. — Но с чувством.

— Эп сана йорадап. — Сказал Вадим с чувством, хотя говори он это по-русски, чувства явно вышло бы больше.

— Так, — Полина отбросила джинсы в сторону и завела руки за спину. — Я жду!

— Эп сана йорадап! — Выдохнул Вадим.

— И еще раз…

— Можно я уже подойду?

— Не можно! Я сама к тебе подойду. А пока… Ну!

— Эп сана йорадап!

9.

Петров, Русский каганат, 1 октября 1991 года.

— Марик…

— Что?

— Ничего, — улыбнулась Зоя. — Это я просто привыкаю.

— Марк, — сказала она через секунду. — А знаешь, тебе Марком лучше.

Он лежал на спине, а она сидела рядом и внимательно изучала его лицо, чего, по мнению Греча, делать сейчас никак не следовало. Тем не менее, он лежал, а она смотрела.

— Ну, вообще-то, я Маркиан, — возразил Марк, пытаясь справится с внезапно пришедшим к нему ощущением конца.

— Маркиан — это что-то Римское, — подумав сказала Зоя, которая то ли не замечала его состояния, то ли просто не желала его «замечать».

— Тогда уж Византийское, — усмехнулся Греч, вспомнив про своего тезку императора[120], но как-то так, «вторым планом». — А вот Марк самое, что ни на есть Римское. Молот, по-латински.

— Филолог! — Еще шире улыбнулась Зоя. — Марк — имя греческое, а римляне его у греков переняли. Ну а Маркиан означает сын Марка, его потомок.

— Ну извини, — пожал плечами Греч. — Мы люди темные, землепашцы, стало быть, в академиях не обучались.

— А где обучались? — Совершенно другим тоном спросила Зоя и посмотрела ему в глаза.

— Новочеркасский казачий кадетский корпус, — ответил Марк, как в омут сиганул. — Потом Ивановское офицерское училище, а потом все сам как-то…

— Марик, — сказала Зоя, наклоняясь к нему. — Ну что ты, в самом деле! Ты же не мальчишка какой-нибудь.

— Вот именно.

— Дурак! — Сказала она, и Греч едва не вздрогнул и от того, что она сказала, и особенно от того, как это было сказано.

«Дурак? Возможно…»

Больше она ничего не сказала, а просто нагнулась быстро и плавно, поцеловала в губы и легла рядом, уткнувшись лицом в его плечо. Ни встать — чтобы погасить, например, свет — ни повернуться, Марк теперь не мог. Просто не решился бы. Закрыл глаза и медленно — самым «естественным» образом — выровнял дыхание, имитируя сон. Делать это Греч умел, если не безукоризненно, то, во всяком случае, неплохо. Лежал, дышал, думал. Вернее, не думал даже, а тяжело ворочался, занятый одной и той же давящей и неотступной мыслью, не в силах отбросить ее или хотя бы «развернуться» в сузившемся до ничтожных размеров пространстве своего личного Я.

Растерянность, страх, едва не переходящий в отчаяние, обида, гнев… Чего тут только не оказалось намешано! Вот только ни счастья, которое он уже начал было в себе ощущать, ни покоя, ни уверенности там не было.

— Если ты не перестанешь об этом думать, — тихо (ее шепот был похож на шелест песка в пустыне, и таким же горячим) сказала вдруг Зоя. — Я на тебя обижусь.

— Глупости, — через силу выдавил из себя Марк. — Я ни о чем и не думаю вовсе. Я сплю.