Взгляд василиска

Полина, на которой из одежды оказались сейчас только янтарные бусы, сидела в кресле, положив длинные безупречного рисунка ноги на столешницу одного из плетеных столиков, составлявших вместе с креслами гарнитур «верхней» террасы, относительно небольшой, в отличие от «нижней», но зато являвшейся естественным продолжением их с Полиной спальни.

— Я там увидела такое, — улыбнулась в ответ Полина. — Что еще немного и захочу снова.

— Скажешь, когда закончится это твое «еще немного», — улыбнулся Вадим. — Но если оно затянется, я и спрашивать не стану!

Он и сам был голым, но стеснительность исчезла вместе с прошлой жизнью, и он, если честно, не тосковал по ней, как не печалился и о лаборатории, или о чем-нибудь еще, что умерло вместе с прежним его именем и настоящей биографией.

— Выпьешь? — Спросил он, подходя к столику на колесах, который они сервировали с Полиной где-то между первым и вторым приступом страсти, а теперь утянули вместе с собой из спальни на террасу.

— Вообще-то, нас учили, что алкоголь беременным женщинам вреден…

— И поэтому вы с Лили пили «Капиринью».

— Во-первых, сколько там и было той кашасы…

— А во-вторых, сегодня ближе к вечеру вы, мадам, примете зелье моего папеньки, и все отрицательные факторы — алкоголь, никотин и прочие ужасы биохимии — как рукой снимет.

— Ну, если ты обещаешь… Плесни мне кашасы и сигарету тогда уж не забудь!

А между тем, солнце поднималось все выше и выше, краски восхода менялись, наполняясь теплом наступающего утра, становясь еще более сочными и яркими, и Реутов должен был признать, что лучших декораций для их с Полиной любви и придумать невозможно. И для начала новой жизни тоже.

«Вот только которой по счету?» — спросил он себя, раскуривая гаванскую сигару.

Вопрос непростой, потому что и история, если честно, была более чем заковыристой, и началась она отнюдь не в 1938 году, когда, если верить метрике, появился на свет Вадим Реутов, а гораздо раньше и одновременно много позже. Вот это последнее обстоятельство и делало реутовскую историю чем-то уж совершенно фантасмагорическим. Но, как говаривали, древние хазары, человеческий разум не может измыслить ничего такого, что бы загодя не приснилось богам.

«А это я к чему?» — Но мелькнувшая было мысль возвращаться, кажется, не собиралась, хотя и случайной была вряд ли.

Реутов отхлебнул ароматной и крепкой кашасы и выпустил клуб табачного дыма, якобы любуясь красками рассвета в тропиках, но он, и в самом деле, ими любовался, получив заодно право и возможность на законных основаниях немного помолчать.