Взгляд змия

«Гнида ты, Мейжис. Ты мерзкий веснушчатый сукин сынок. Мать твоя сдохла от… – не помню этого слова, тятя, – и ты ее стоишь».

Может, она еще что-то говорила, не знаю. Не надо ей было упоминать мою мать, мое прошлое. Мир вспыхнул в моих глазах и загорелся, как пересохшая копна сена. И, видит бог, отченька, тогда я, поди, ее уже любил немного. Потому что когда я очнулся, мои руки сжимали ее тонкую шею. Но она была жива. А ты ведь знаешь, что со мной такого никогда не бывало. Я отпустил ее, встал и принялся пинать, стиснув зубы, потому что сам себе был противен. Я бил ее и пинал, а она лишь обмирала, закрыв глаза. С каждым ударом ее бледное лицо дергалось. Она шептала: ах, Косматик, ах, Косматик, – и все пыталась улыбнуться, но не могла. В конце концов она меня одолела, отец. Это была ее последняя карта, самое большее и лучшее, что она могла придумать, и ей удалось. Она заставила вскипеть мой тихо булькающий дух и повернула его к себе. Наконец я увидел, какая она, добрая и красивая. Я любил ее. Ты не можешь представить, дедунь, как гадко у меня было на душе, что я колошматю ее, свою любовь. Но она поняла наконец, что я люблю ее, и была счастлива.

Ты думаешь, что с той ночи я повел себя иначе? Куда там! Я и дальше избегал ее. Но теперь она знала, что имеет надо мной власть. Я был единственным, кем она хотела овладеть, – и овладела. Теперь, услышав ее зов, я не бежал прочь и не прятался, она, дрожа от счастья, обнимала меня и принималась мурлыкать. Но это было уже мурлыканье не от жалости, а по любви, и я его понял.

– Что она тебе говорила, Мейжис, сыночек?

Она нашептывала мне на ухо всякие там словечки, в них был и упрек, и нежность, и они так ладно друг с дружкой складывались в одно. Однажды она прошептала мне:

Вот идет домой от другого.
Чтоб разнообразить путь свой.
Может быть, на тебя она смотрит,
Полумесяц ночного бденья.
О как на рассвете ты бледен!

«Что это за слова? – спросил я. – Откуда они? Что они значат?»

«Это твои слова, Косматик. Ты бы должен мне их нашептывать, но ты молчишь, потому я говорю их за тебя».

Вот что она ответила мне, отченька. Но все равно я старался видеть Регину как можно реже. Я боялся, дедунечка, что, влюбившись, не совершу преступления, которое обязан был совершить, чтобы в мире вновь воцарилось равновесие, – ведь я уже обмозговал его как нельзя лучше. Боялся, что любовь может помешать мне. Я сердился на нее, зачем она заставила – как иначе это назовешь? – меня влюбиться. Ты когда-нибудь любил, отченька? Знаешь ли, что это значит? Тебе понятно, о чем я говорю?

– Не беспокойся, сыночек. Все мне отлично понятно.

Потому изредка, когда моя решительность давала крен, и тому виною была Регина, я снова бил ее. Да, дедушка, мне неприятно говорить об этом, но это правда, а мне хочется, чтобы ты знал всю правду. Всю или почти всю. Чем больше, тем лучше. Так вот, какое-то сомнение все чаще и чаще охватывало меня, и я почувствовал, что далее откладывать невозможно. И я совершил его, тятенька, свое преступление, за которое уже успел получить что мне причиталось.

– Ты совершил его, Мейжис… И какова была цена наказания? Я спрашиваю тебя, Мейжис, а у самого кожа гусиной стала.

Ни больше ни меньше, тятенька, как вся усадьба моих приемных родителей, со всеми постройками и всем скарбом, который в ней был. Ты знаешь, старенький, мне мил огонь, он мне сродни… Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Гора у меня скатилась с плеч, когда я увидел громадные столбы искр, взвивающиеся в самую середину неба, великанские языки пламени, словно само солнце спустилось на землю. Я все хорошенько обдумал, отец, пожар случился внезапно, никого не удалось спасти из этого костра, ни малой соломинки. Люди как стояли, так и остались. Н, вот, поджег я усадьбу, освободился от своей ноши, и тут мне стало жалко людей, оставшихся на бобах. Они не причитали и не голосили, как евреи, просто стояли, такие притихшие, убогие. Господь свидетель, мне стало их жалко, тятенька. Они же, в сущности, неплохие люди. Пригрели меня, кормили, одевали, а я вон как их отблагодарил.

– Щедро, Мейжис.

Верно, отец. Но ты сам подумай, старинушка, разве богатство может возместить человеку духовный ущерб? Я ведь все взвесил, дедунечка, ты не думай. Все хорошенько обдумал. Мы были в расчете, и теперь я с чистым сердцем жалел их…