Взгляни на арлекинов!

«О да, — сказала Белла, — она любит ее, эту виллу. Особенно тропинку, что идет вниз, вниз, к морю, и чудный запах розмарина».

Ее «ясный» эмигрантский русский язык, незапятнанный, да хранит Господь Аннетту, сочными советизмами Лэнглихи, терзал и завораживал меня.

Узнала ли меня Белла? Она оглядела меня серьезными серыми глазами.

«Я узнала ваши руки и волосы».

«Отныне, говоря по-русски, переходим on se tutoie. Хорошо. Идем наверх».

Она одобрила студию: «Классная комната из детской книжки с картинками». Открыла в своей ванной аптечный ящик. «Пуст — но я знаю, что в него положу». О спальне она сказала: «Очаровательно!» (Аннеттино любимое восхваление.) Она, правда, раскритиковала этажерку с книгами у кровати: «Как, нет Байрона? Нет Браунинга? О, Кольридж! „Золотые змейки моря“[166]. Мисс Вард подарила мне на русскую Пасху антологию: я знаю наизусть твою последнюю герцогиню, то есть „Мою последнюю герцогиню“»[167].

Я со стоном перевел дух. Я поцеловал ее. Я заплакал. Я сел, сотрясаясь, на шаткий стул, скрипнувший в ответ на мои согбенные конвульсии. Белла стояла, глядя в сторону; посмотрела на призматичное отражение на потолке, опустила глаза на свой багаж, который миссис О’Лири, женщина малорослая, но решительная, уже втащила наверх.

Я попросил прощения за слезы. Белла поинтересовалась, социально-безукоризненно выполняя прием «давайте-ка сменим тему», есть ли в доме телевизионный приемник. Я сказал, что завтра будет. Теперь я хотел бы оставить ее одну. Обед через полчаса. Она сказала, что заметила в городе афишу — картина, которую она хотела бы посмотреть, уже на экранах. После обеда мы поехали в кинематограф «Стрэнд».

Запись в моем дневнике сообщает: «Вареную курицу ест неохотно. „Черная вдова“. В ролях: Джин, Джинджер и Джордж[168]. Поставил проходной балл „безграмотному“ сентименталисту и всем остальным».

3

Если Белла все еще жива, ей теперь тридцать два года — в точности как тебе, когда я пишу эти строки (15 февраля 1974 года). В последний раз я видел ее в 1959 году, когда ей еще не исполнилось семнадцати; а между двенадцатью с половиной и шестнадцатью с половиной она изменилась очень незначительно в пойме памяти, где кровь течет сквозь неподвижное время не так быстро, как в навязчивом настоящем. Особенно стойким к линейному росту оказался мой образ Беллы, относящийся к 1953–1955 годам, тем трем годам, во время которых она была совершенно и исключительно моей: я вижу их сейчас как составную картину восторга, на которой гора в Колорадо, мой перевод «Тамары» на английский, школьные успехи дочери и орегонский лес сливаются с узорами перемешанного времени и перекрученного пространства, что пренебрегают хрониками событий и маршрутами путей сообщения.