Взгляни на арлекинов!

Одно изменение, одно постепенно наметившееся направление я, впрочем, должен отметить — мое все возраставшее осознание ее прелести. Не прошло и месяца со дня ее приезда, а я уже недоумевал, как это она могла показаться мне «некрасивой». Пролетел еще месяц, и эльфийская линия ее носа и верхней губы в профиль явились мне, как «желанное откровение» — если воспользоваться определением, примененным мною по отношению к некоторым метрическим чудесам у Блейка и Блока. Из-за контраста между светло-серой радужкой и очень черными ресницами ее глаза, казалось, были подведены сурьмой. Впалые щеки и длинная шея были совсем Аннеттины, но ее светлые волосы, которые она стригла довольно коротко, имели более богатый отлив, как если бы рыжеватые пряди перемешались с золотисто-оливковыми в этих густых, прямых волосах с чередующимися полосами оттенков. Все это без труда можно описать, в том числе правильные бороздки яркого пушка вдоль внешней стороны предплечий и ног; последнее, надо сказать, отдает самоплагиатом, поскольку я наделил этим пушком и Тамару, и Эсмеральду, не говоря уже о нескольких случайных милашках в моих рассказах (см. например, страницу 537 в сборнике «Изгнание с Майды», Гудминтон[169], Нью-Йорк, 1947). Все же одной только живостью первоклассного игрока и подачей по самому краю меловой линии не передать общего типа и строения ее опушенной красы. Прибегаю к тому, что я уже использовал ранее — печальное признание! — и даже в этой самой книге — к хорошо известному методу принижения одного вида искусства обращением к другому. Я говорю о картине Серова «Сирень с пятью лепестками»[170] (масло), на которой изображена девочка лет двенадцати, с золотистыми волосами, сидящая за пятнистым от солнца столом и перебирающая кисточку сирени в поисках этого счастливого знака. Девочка эта — не кто иная, как Ада Бредова, моя двоюродная сестра, с которой я самым бесчестным образом флиртовал тем летом, солнечные лучи которого играют на садовом столе и ее голых руках. То, что рецензенты-поденщики художественной литературы называют «трогательным сюжетом», боюсь, обескуражит моего читателя, благовоспитанного туриста, когда он посетит ленинградский Эрмитаж, где, самолично съездив в Советландию несколько лет тому назад, я видел собственными влажными глазами это полотно, принадлежавшее бабке Ады, а потом переданное Народу идейным жуликом. Мне думается, что эта обворожительная девочка была прообразом моей жены в том повторяющемся сне — с паркетным промежутком между двумя кроватями в наспех обустроенной демонской комнате для гостей. Сходство Беллы с ней — те же скулы, тот же подбородок, те же выступающие косточки на запястьях, тот же нежный цветок — может быть лишь очерчено и не сводится к простому перечислению. Но довольно об этом. Я попытался исполнить что-то очень сложное, и я разорву написанное в клочья, если ты скажешь, что я слишком уж преуспел, поскольку я не желаю и никогда не желал преуспеть в этом печальном деле с Изабеллой Ли — хотя в то же самое время я был просто нестерпимо счастлив.

Когда я спросил ее — наконец! — любила ли она свою мать (поскольку я не мог примириться с явным равнодушием Беллы к ужасной смерти Аннетты), она задумалась так надолго, что я уже решил, будто она позабыла вопрос, но в конце концов (как шахматист, признающий поражение после целой вечности раздумий) она покачала головой. А как насчет Нелли Лэнгли? На это она ответила тут же: Лэнгли была подлой и жестокой и ненавидела ее и еще в прошлом году секла: у нее остались следы по всему телу (обнажает для осмотра свою правую ляжку, которая теперь, по крайней мере, была безупречно белой и гладкой).

Образование, полученное ею в лучшей квирнской частной школе для юных леди (ты, ее сверстница, провела там несколько недель, в том же классе, но вы с ней как-то упустили случай подружиться), было дополнено двумя летними сезонами, которые мы провели, странствуя по западным штатам. Какие воспоминания, какие чудные запахи, какие миражи, полумиражи, воплощенные миражи поджидали нас вдоль 138-го шоссе — Стерлинг, Форт Морган (4325 футов над ур. м.), Грили, Лавленд — городок с отличным названием — по мере нашего приближения к райской части Колорадо!