Взгляни на арлекинов!

Первой, кому хозяйка меня представила (под приглушенные фанфары светской экзальтации), была «английская» кузина, у которой Луиза гостила в Девоншире, — леди Моргана, «дочь нашего бывшего посла и вдова оксфордского медиевиста» — смутные фигуры на быстро осветившемся экране. То была глуховатая и явно тронутая умом ведьма лет пятидесяти, с презабавно убранными волосами и в безвкусном платье. Она и ее брюхо надвинулись на меня с таким энергичным рвением, что я едва успел уклониться от этого дружеского наступления, угрожавшего зажать меня между «книжными полками и пьяными толками», как бедняга Джерри отзывался об академических коктейлях. Я окунулся в иной, гораздо более элегантный мир, когда склонился, чтобы поцеловать умело изогнутую лебедем холодную ручку Луизы. Мой дорогой друг Одас приветствовал меня своего рода романской акколадой[178], специально применяемой им для ознаменования высшей степени духовного родства и взаимного почитания. Джон Кинг, которого я мельком видел накануне в коридоре колледжа, поднял руки в знак приветствия, как если бы пятьдесят часов, прошедших со времени нашей последней дружеской беседы, раздулись бы волшебным образом в полстолетия. Нас было только шестеро в просторной гостиной, не считая двух подкрашенных девочек в тирольских платьях, присутствие, идентичность и само существование которых остается и по сей день привычной тайной — привычной, говорю я, поскольку такие зигзагообразные трещины на штукатурке свойственны темницам или теремам, в которые меня вновь и вновь радостно ведет периодически обостряющееся умопомешательство всякий раз, как я готовлюсь сделать, вот как сейчас, трудное, кульминационное сообщение, требующее абсолютной ясности концентрации. Так вот, как я только что сказал, в той комнате нас было всего шестеро человек во плоти (и два маленьких призрака), но сквозь неприятные полупрозрачные стены я различал — не глядя! — ряды и ярусы смутных зрителей, представляя себе табличку с надписью на языке безумия: «Остались билеты без мест».

Мы сидели за круглым, как циферблат, столом (почти таким же, что стоит в Опаловом зале моего дома, западнее «Штайна» — альбиноса): Луиза на двенадцати, профессор Кинг на двух, миссис Моргана на четырех, миссис Кинг, в зеленых шелках, на восьми, Одас на десяти, а я приблизительно на шести, может быть, на одну минуту позже, так как Луиза не была строго напротив меня, поскольку она, возможно, пододвинула стул на шестьдесят секунд ближе к Одасу, хотя и поклялась мне на «Светском календаре», а также на «Кто есть кто»[179], что он никогда не заигрывал с ней, к чему бы он там ни клонил в своем коротком изумительном стихотворении, напечатанном в «Ремесленнике»:

Сказать о тех ночах? О да,
я обладал тобой, когда
внизу пирушка шла вовсю, –
на шири ложа своего
радушного хозяина,
поверх наваленных пальто
твоих гостей: псевдоманто,
полуплащи (не шерсть — щетина),
в полоску шарф (ах, это мой

),давнишней пассии меха
(скорее кролик, чем лахтак),
такая груда зим, «Онегин»,
глава начальная, лакеи
на шубах у подъезда спят
и в полном зале кресел ряд
и ты, любовь моя, на сцене,
летишь, как пух, к фальшивым стенам,
средь тополей, ручьев, наяд.

Я начал свою речь высоким, отчетливым, надменным голосом (говорить так меня научил Айвор на канницком пляже), которым я внушал Фебовый ужас[180], открывая труднейший семинар в свои первые годы преподавания в Квирне:

«Я намерен обсудить удивительный недуг одного моего близкого друга, которого назову —»

Миссис Моргана поставила на стол стакан с виски и конфиденциально склонилась ко мне:

«Знаете, я познакомилась с юной Айрис Блэк в Лондоне, году в 1919-м, кажется. Ее отец с моим, послом, были деловыми партнерами. Я была тогда наивной американочкой, а она — невероятно красивой и очень искушенной девушкой. Помню, как я была взволнована, когда впоследствии узнала, что она уехала и вышла за русского князя!»

«Фей, — крикнула Луиза с двенадцати на четыре, — Фей! Его Сиятельство произносят тронную речь».

Все рассмеялись, а две тирольские девочки с голыми ляжками, игравшие вокруг стола в салки, перескочили через мои колени и вновь умчались.

«Я назову этого своего близкого друга, чье душевное состояние мы сейчас обсудим, мистером Твивдовым — имя, несущее определенный скрытый смысл[181], каковой не ускользнет от тех, кто помнит рассказ, давший название моему сборнику „Изгнание с Майды“».

(Три человека, чета Кингов и Одас, подняли три руки, глядя друг на друга с разделяемым самодовольством.)