Взлет против ветра

— Коньяк ереванский, это я как истребитель истребителю говорю! — угрожающе произнес Баталов, но на тонких губах Отто Корнова сверкнула отвергающая усмешка:.

— О нет. Кто же посмеет усомниться в высоких качествах армянского коньяка. Но сегодня я бы хотел отметить нашу встречу иным образом. Чисто по-русски. Одним словом, не найдется ли у вас маленькой рюмки русской водки и какой-нибудь луковицы?

— Староконь, поищи «Столичную», — весело скомандовал генерал, и через две-три минуты на журнальном столике стояли бутылка и тарелка с черным хлебом, двумя разрезанными луковицами и свежими огурцами. На другой лежала осетрина, сыр, масло и черная икра. Генерал кивнул на рюмочки, но Корнов отрицательно покачал головой;

— Если можно, давайте из стаканов.

— Просьба гостя для меня закон. — Баталов поднял стакан, и они троекратно чокнулись. — За нашу третью, самую приятную встречу. Однако... — Он скосил серые глаза на гостя и уколол его неожиданным вопросом: — Однако как же вы примирились с новой Германией и нашли в ней свое место? Помнится, вы говорили: «Эта Германия не для меня».

Отто Корнов с хрустом разгрыз луковицу, откусил от корочки ржаного хлеба и, улыбаясь, заговорил:

— О, дорогой товарищ Антон. Об этом так долго надо рассказывать.

— Установить регламент,— прищурился Баталов.

— Не надо быть таким строгим, — взмолился гость. — Я и сам постараюсь короче короткого. Тогда в сорок пятом меня отправили за Волгу в один из лагерей военнопленных. Порядок там был настоящий. Кормили нас честно, по норме военнопленного. Мне иногда было даже стыдно оттого, что ваши рабочие получали такую же точно хлебную норму. Я был готов ко всему, и прежде всего к самой большой каре. Все было уже в прошлом. Надежды на радости были потеряны, будущее рисовалось как пропасть самого низкого падения и опустошенности. Хотелось даже, чтобы поставили к стенке и шлепнули. Мне казалось, что это было бы логично. Сражался за фашистскую Германию, сбивал в воздушных боях советские самолеты— это ли не самое веское обоснование! Но вышло по-иному. Мне разъяснили, что формула «военный преступник» на меня не распространяется и таковым меня считать не могут, потому что я ни в каких расправах над военнопленными и оккупированным мирным населением не участвовал, никого не пытал, к газен-ваген и концлагерям отношения не имел. О! Я убедился, насколько русские гуманны и добры. Это доброта великанов, которые никогда зря не карают. К тому яте им откуда-то стало известно, что я под Москвой спас от смерти красноармейца, вместо того чтобы его прикончить как возможного свидетеля моего побега. Меня приговорили к сроку наказания и зачислили в группу старших офицеров и генералов. Я работал и очень много читал о вашей стране, вашем народе и революции. Читал работы Ленина, Маркса, Энгельса, доклады и речи Сталина, и глаза открывались на то многое, над чем никогда не задумывался. А потом две беседы с фельдмаршалом Паулюсом, чьи лекции я когда-то слушал. Этот много переживший старик окончательно развеял все мои сомнения, и я твердо решил, что единственный для меня путь — жизнь во имя той новой Германии, от которой я раньше отрекался, считая красной, коммунистической и так далее.

Корнов замолчал и стряхнул с идеально отутюженных светлых брюк просыпавшиеся хлебные крошки. Баталов одобрительно покачал головой.

— Ничего не могу сказать, регламент выдержан точно, товарищ Отто.

— О, дорогой Антон, вы же действовали на меня методом принуждения, а не методом убеждения.

Баталов басовито расхохотался:

— Так ведь я же генерал, а не председатель Общества дружбы ГДР — СССР.

— Да, — улыбнулся гость, — когда есть советские генералы, Обществу дружбы ГДР — СССР как-то спокойнее работается.

— Прекрасно сказано, Отто,— кивнул командующий. — Староконь, еще пару луковиц и огурцов. Допьем остатки. Иди и сам сюда, старый солдат. Втроем выпьем. Цумволь!

Они чокнулись и поставили недопитые стаканы на место.

— Хочу спросить, товарищ Корнов, много ли осталось в живых из вашей особой группы асов?

Морщины как-то глубже прорезались на лице у бывшего летчика.

— Э, товарищ Антон, что об этом говорить. Группа наша была очень маленькая, всего тридцать персон. Семнадцать погибли, и все на Восточном фронте. Трое умерли после войны. Из десяти оставшихся в живых девять живут в Мюнхене, Гамбурге и Франкфурте-на-Майне и ведут несколько иной образ жизни, чем я. Все

они члены одного из реваншистских обществ. Год назад получил от них письмо за всеми девятью подписями. Оно начиналось словами: «Мы, бывшие асы отряда «Великая Германия», проклинаем тебя, изменника и предателя, продавшегося коммунистам». И прочий бред вслед за таким началом. А сколько анонимок я получаю оттуда! У меня целая коллекция в кабинете. Если когда-нибудь заглянете в гости, продемонстрирую. А впрочем, призовем на помощь восточную мудрость: «Шакал воет, а караван идет». Ну, еще по глоточку!

— Послушайте, Отто, — предложил вдруг Баталов, — может быть, вам хочется забрать что-нибудь из этих вещей? — Он кивнул на картины и мебель. — Так вы говорите, не стесняйтесь.