Взломать стихию

Кто перенес все, что случилось, легче всех – так это Варвара. По настоянию Гуляры, исследованная врачами вдоль и поперек, малышка оказалась прекрасно здоровенькой. Без чего-либо, что можно было бы считать негативными последствиями произошедших кошмаров. Кушала, спала, какала – писала и радовалась жизни ничуть не хуже любого среднестатистического младенца Российской Федерации. На время похорон Розы ее любезно взяла к себе мама Ивана, Тамара Владимировна.

Иван пострадал больше всех (если не считать сумасшедшего прокурора). Вывернутый тазобедренный сустав требовал длительного лечения, так же как и плечо, и прооперированная кисть руки, пострадавшая от выстрела Манина в телефон (оказались перебиты несколько сухожилий). Он, однако, мог самостоятельно передвигаться, используя костыли, и настоял на том, чтобы присутствовать на похоронах Розы лично. Раз уж туда идет Гуляра. Которая сама вызвалась, когда узнала от Тамары Николаевны, что проводить бедную старушку практически некому. Ни семьи, ни подруг, ни друзей, кроме известного рыжего кота, у нее не было.

Ложкин, как и Беринзоны, были приобщены к похоронам, в качестве рабочей силы. Тамара не собиралась платить еще и за кладбищенских рабочих. Хватало и того, что она оплачивала само погребение и услуги раввина.

С раввином за время подготовки к похоронам Тамара успела поцапаться около миллиарда раз. Началось с того, что он настаивал на том, чтобы на погребении не присутствовал никто, кроме евреев – в соответствие с ортодоксальными традициями. Учитывая, что никаких других евреев, кроме Беринзонов (которые до смерти Розу и знать не знали) на ее проводах не планировалось, это было нелепым.

– Цветы с венками запретил – куда это годится! – бубнила Тамара сердито, не желая мириться с тысячелетними иудейскими правилами.

Мало того, она заплатила и за все другие услуги хевракадиша – организации, хоронящей по еврейским традициям. А там набежало: за одно только чтение псалма Тегилим над усопшей, не позволяющим завладеть телом нечистым духам (как риелтору, ей это было понятно) с нее взяли, как за первый и последний месяц. Плюс тахрихим, погребальная одежда для Розы, плюс сам раввин, оказавшийся донельзя вредным.

– Кладбище говорит, не чисто еврейское, поэтому копать надо на метр глубже! Подальше от гоев. А глубже, значит дороже, что я не понимаю? – жаловалась Тамара мужу, одновременно объясняя, что копать, ради экономии, придется именно ему с Семеном.

Насчет кремации, кстати, Тамара ворчала просто так: иудейская религия исключала такую возможность прощания. Прах должен был в обязательном порядке соединиться с землей.

– У них гробы поэтому с дырой в днище, представляешь? – рассказывал Брыкун Беринзону, не отдавая себе отчет, что «у них» это, собственно, у Беринзона. – Чтобы через нее потом прям в землю уйти.

Да что говорить – с таким настроением, действительно, только на похороны!

После прочитанной раввином «Эль Мале Рахамим», Розу опустили в могилу. Лица ее, за надетым на покойницу церемониальным талитом, видно не было – тоже в соответствие с иудейскими традициями, из уважения к лику смерти.

– Наверное, сказать что-то надо?.. – обратилась Тамара к самой себе.

– У евреев это не обязательно, – заметил раввин. – Даже не приветствуется.

– А что приветствуется? – спросил Георгий.

– Молчание. Оно лучше слов.

Это выглядело мудрым. Многого никому из присутствующих сказать о Розе все равно было нечего.

Но Тамара не смогла проститься молча.

– Розочка, спи спокойно, – проронив несколько слезинок, дрогнувшим голосом сказала она вполголоса. – Ты хорошая была. И квартира твоя в хороших руках теперь. И кот твой рыжий. Прости, если что, меня грешную.

Раввин едва заметно покачал головой, как бы говоря: «вот это я и имел в виду».

Выдержав взгляд раввина, Тамара еще и перекрестилась. Закрыв глаза, он глубоко вздохнул, и, с общего позволения, откланялся.

Странное еврейско – гойское погребение Розы Моисеевны Фельдштейн завершилось.

Единственное из еврейских традиций, что вызвало одобрение Тамары Николаевны, было скромное поминальное меню (которое оплачивала тоже она). Провожая близких на тот свет, иудеи ограничивались вареным яйцом, куском хлеба и чашкой гороха.

Но тут уже восстал Брыкун – старший.

– Не помянуть человека по-человечески? Совесть у вас есть? – прогремел он и вся компания, невзирая на несоответствие традициям, отправилась в расположенное неподалеку кафе. Выпить по рюмке православной водки за упокой души Розы Моисеевны Фельдштейн.

Там их и нашла подъехавшая вместе с Кларой Генриетта Ляпко.

Воспользовавшаяся паузой в своих других делах, чтобы рассказать Гуляре и Ивану о последних событиях в деле Манина. По просьбе Гуляры, следователи, ведущие дело, держали ее в курсе.

– Говорила с Манинским адвокатом, – рассказывала Генриетта, по обыкновению одновременно перекусывая, – будет настаивать на невменяемости. Ну, там по ходу так и есть, не поспоришь. Медобследование сифилис нашло, простите.

– Вот так прокурор! – громко воскликнул подслушивающий Георгий.