Взращивание масс. Модерное государство и советский социализм, 1914–1939

Кроме того, советские специалисты по рационализации производства изучали психологические последствия индустриального труда и способы свести к минимуму неврологический стресс. Ведущий советский психолог Арон Залкинд писал в 1930 году, что «социалистическое строительство требует максимального, планового использования всех наук, связанных с вопросами психоневрологии человека». Он стремился повысить производительность труда «рабочих масс» при помощи исследования «производственной психоневрологии», психологии, двигательных навыков и педологии[388]. Советская индустриальная психология являлась частью более обширного, международного движения. В начале 1920-х годов психотехнические институты были основаны в Великобритании, во Франции, Германии, Италии, Польше и Японии, а также в Советском Союзе. Более того, международный психотехнический конгресс по созданию единой терминологии психотехнического движения был проведен в 1931 году в Москве. В рамках общего стремления заменить хаос свободного рынка рациональным использованием рабочей силы возникли такие новые разделы знания, как психология труда и проверка на профессиональную пригодность[389].

Советские специалисты по рационализации производства всячески стремились к достижению максимально возможной производительности труда, что, помимо прочего, проявилось в образе гибрида человека и машины. Машина, возможно, наиболее ярко персонализировала прогресс и способность к совершенствованию, и, с точки зрения некоторых, она стала образцом для трансформации человека[390]. Ряд европейских мыслителей XIX века утверждали, что человеческое тело, подобно машине, является двигателем, преобразующим энергию в механическую работу. Они считали, что общество должно сохранять, использовать и расширять энергию трудящегося человеческого тела и соразмерять движения тела с движениями машины. К 1890-м годам появилась такая отрасль знания, как «научная организация труда», а в XX веке научные рассуждения о телесном труде звучали на парламентских дебатах и публиковались в социологических трактатах, программах либеральных реформ и социалистических брошюрах[391].

Некоторые советские деятели приняли на вооружение этот машинный идеал, представляя себе людей, чей труд будет рационально использоваться для максимального повышения производительности всего общества в целом. В 1928 году Николай Бухарин призывал «в кратчайший срок произвести определенное количество живых рабочих, квалифицированных, специально вышколенных машин»[392]. Кинорежиссер Дзига Вертов писал: «Новый человек, освобожденный от грузности и неуклюжести, с точными и легкими движениями машины, будет благодарным объектом киносъемки»[393]. Идеал человека-машины был популярен в межвоенный период и среди немецких мыслителей, но там он принял совершенно иной облик. Немецкая версия человека-машины была связана с милитаризмом, последовавшим за Первой мировой войной. Эрнст Юнгер писал о новой породе людей-машин, «бесстрашных и прекрасных, не боящихся крови и не знающих жалости, новой расе, которая строит машины и доверяет машинам, для которой машины не бездушное железо, а орудие могущества»[394]. Напротив, советская версия человека-машины не имела милитаристского оттенка, будучи вместо этого связанной с идеалом труда. Алексей Гастев, ведущий советский тейлорист, развивал идеи автоматизации людей в целях повышения производительности их труда. Он создал в Москве Центральный институт труда, где исследовались физиологические аспекты трудовой деятельности, и обучал рабочих, добиваясь повышения производительности их труда. Конечная цель Гастева состояла в установлении симбиоза между человеком и машиной, чтобы рабочие восприняли ритм и эффективность движений фабричного оборудования и стали похожими на роботов производителями продукции, с идеально дисциплинированными умами и телами[395].