Взрыв

Жак не стал отвечать. Она же хорошо знает, кто она для него, женатого человека. Не стоило говорить об этом. Уходила она по аллее сквера быстро, ни разу не оглянулась и не махнула на прощание рукой.

Обычно не проходило дня, чтобы она не удостоила его своим вниманием: то по телефону позвонит, то встретит едва ли не в первый же выход его из квартиры на улицу. Но вот... исчезла. Проходили неделя за неделей. Исчезла!..

И все же они встретились. Как ни велик Париж, а видно — судьба. Наряженная, располневшая, с выражением полного превосходства над толпой, она шла с молодым чернявым мужчиной и вела за руку мальчишку лет пяти-шести, похожего на этого мужчину. Семья. А говорила — незамужняя... Взгляды их встретились. Чего больше увидел Жак в ее глазах? Просьбу не ворошить пережитое или самую обычную наглость: ну как? Задержала взгляд на долю секунды на его лице и наклонилась, будто бы поправляя воротничок рубашки сына.

На том и расстались. Жак возненавидел ее. Ему хотелось наговорить ей дерзостей, не стесняясь в выражениях, назвать своими словами, кто она, если даже сравнить с профессиональными женщинами публичных домов. Он хотел встретить ее еще раз и, невзирая на мужа и сына, подойти и все сказать.

Прошло время, перебесился. Сам себе объяснял: не могла же тянуться эта связь вечно! Каким виделся ему конец? Как ни раздумывал, ничего предположить не мог. А она выбрала для себя самый выгодный ход. И семью сохранила, и деньги... достала. Ну и зачем же рвать и метать? О какой порядочности по отношению к себе можно вести речь, если сам далеко не порядочен по отношению к близкому человеку — к жене?..

Лейда казалась ему теперь тем человеком, с кем можно создавать новую жизнь, когда закончится контракт и они уедут из научного Центра. Всего, конечно, можно ожидать от людей ее профессии. Впрочем, от каждой женщины всего можно ожидать. Что же теперь, шарахаться от них ото всех?

Как решится дело с отъездом русского профессора? Уехал бы... И тогда в горном ресторане Жак не только приятно проведет время с Лейдой, но и начнет с ней серьезные переговоры.

4

Иван Андреевич опять сидел в просторном кабинете господина Гровса. Теперь уже один, без Жака, — Гровс попросил его побыть в приемной. Оконный свет расплавился под ногами в ворсе ковра, стал палевым, и было душно. Несвежее, удушливое тепло поднималось снизу — это вскоре понял Иван Андреевич; значит, отопление проложено под полом, никаких тебе радиаторов и труб по стенам. Вспомнилось, что в городке под куполом — везде кондиционеры. Почему же в кабинете застоявшийся перегретый воздух? Расстегнув пуговицу воротника рубашки, он подергал за галстук, оттягивая вниз. Полегче стало, но не настолько, чтобы совсем ушла жажда свежего воздуха.

— Извините... — Гровс встал из-за стола, грузно пригибаясь при каждом шаге, подошел к стене, надавил на белую выпуклую кнопку. Зашумело под потолком, потянуло резким до ощутимой остроты холодом. — Я давно не был в этом кабинете — всё дела. — Он вернулся за стол, щелчком сбил с сиденья кресла маленькую блестящую скрепку, выпавшутю из пачки бумаг. — Значит, ехать? — с обидой посмотрел он на вост.

— Да, господин Гровс, — упрямо смотрел на хозяина кабинета Иван Андреевич. Теперь не отступать... — Спасибо за гостеприимство, надо ехать. В моей лаборатории тоже накопились дела.

— Что ж, силой удерживать не будем. Очень жаль, господин Петраков, в самом начале оборвался ваш визит. — Раздумывая, Гровс изучал гостя.

— Ехать надо, ехать... — твердил Иван Андреевич.

От своего упрямства ему становилось легче, определеннее, и он уже уверовал, осталось немного: для порядка — чего не миновать, прежде чем распрощаться с хозяевами, — поделиться впечатлением от экспериментов Уоткинса и Жака, высказать возмущение по поводу бесчеловечных опытов, тогда — на самолет. Грустно, конечно, тревога в душе от этих экспериментов. И то дело — увидел мало кем виденное, все он запомнит и обдумает. А уж холодная по-ледяному корочка белой простыни на голой груди солдата навсегда останется в сознании. Большего, надо полагать, здесь не увидеть, не услышать.

Разговор не ладился. Гровс сжал пальцы в тугой замок, отчего образовался двойной кулак, и этим кулаком, как высушенной деревянной кувалдой, ритмично постукивал перед собою по столу.

— Слишком большая роскошь для меня — долгое пребывание в гостях, — говорил Иван Андреевич, глядя на руки Гровса.

— А мне кажется, что вы заспешили. Это, конечно, ваше дело, но мне, как хозяину, все же неприятно.

Иван Андреевич не чувствовал неловкости от такого признания.

— Господин Гровс, я не буду кривить душой. Ваши эксперименты на людях я не приемлю. Это — преступно! С научной точки зрения они однообразны. Допускаю и такое: в других секторах, возможно, проводят еще какие-то опыты, но мне их не показывают.

Гровс раскатисто захохотал: