Взрыв

Уоткинс встал первым, долго топтался около своего стула; ему хотелось поговорить с Гровсом, но не хватало решимости. Сказал-то что этот Гровс: несдержан... Нагружай посильными задачами, тогда каждый будет сдержанным. Об этом и хотел сказать, но, оглянувшись, увидел, что Жак и Хаббарт уже ушли, а одному объясняться с Гровсом бессмысленно — выслушает, а все равно ворочать будет по-своему. С мнением всех сотрудников он мог бы посчитаться, но в кабинете их уже нет... Пришлось раскланяться и уйти, так и не поговорив с Гровсом.

5

Оказалось, что в городке не заблудишься. С каждого перекрестка рукой подать до любого конца улицы. Если идти к воротам, через какие провел Жак, то серая, с громоздко нависшими скалами стена виделась мрачной, крутой, недоступной, а с противоположной стороны — гладкая покатость, да такая, будто ее утюжили катками.

Иван Андреевич один, без провожатых, сходил в бассейн, выкупался на прежнем, «для прочих», месте — не забылось наставление Уоткинса. Возвращаясь в квартиру, он еще с веранды услышал возгласы и смех. Посередине первой, самой большой комнаты стоял круглый стол, накрытый белой скатертью, уставленный бутылками и закусками. У стола хозяйничали Жак, Уоткинс и Хаббарт. Они уже раскладывали вилки и ножи, и было видно, что домашние хлопоты им в радость — раскладывали тщательно, то и дело любуясь своей работой.

— Это что же такое? — изумленно остановился у двери Иван Андреевич.

— А-а, явились!.. — приветливо поднял голову Жак. — Устроили вам праздник. Будет мальчишник.

— Спасибо... Но, право же, нет повода...

— Как нет, господин профессор? — улыбался Уоткинс и щурил глаза. — Теперь вы наш. Остались в научном Центре. Для нас это не рядовое событие. Мы уже информированы, вот и решили отметить... — обвел он вытянутой рукой накрытый стол. — Прошу вас. — И услужливо отодвинул для гостя стул.

Искусственными, театральными показались его жесты, нарочитыми слова. «Как всегда, чрезмерно мнителен», — урезонил себя Иван Андреевич.

Рассаживались чопорно, клали руки на колени и будто выжидали, что со стороны кто-то подаст команду начинать. Вдруг всполошился Уоткинс:

— Где мои любимые томаты?

Тотчас из-за стола выскочил Жак и бросился в соседнюю комнату. Вернулся он с тарелкой, полной красных, налитых соком помидоров. Уоткинс придвинул тарелку к себе. Вожделенно осматривал он каждый готовый лопнуть от одного прикосновения помидор, на порозовевшем лице заиграло счастье. Тут же, не отрывая взгляда от тарелки, он осторожно полоснул ножом по самому крайнему помидору, посыпал его перцем и солью:

— Этот мне подойдет. — Нацелившись ножом на следующий помидор, он осмотрел его, ощупал со всех сторон: — И этот подойдет. Почему самые вкусные вещи подают гостям? Разве хозяева — люди низшей породы? Это меня обижает, господа. Церемония гостеприимства, скажете. Чепуха! Я тоже человек не из отряда мелкоты...

Жак и Хаббарт настороженно косили глазами в сторону Петракова. Даже им, хорошо знавшим Уоткинса, такие слова были в диковину. Иван Андреевич молчал. Его будто обдали из-за угла холодной водой. Нет, нельзя нараспашку здесь, нельзя... Он окинул взглядом сверкавшие тарелки, громоздко встопоренные зеленые салаты.

— Уж не мое ли присутствие обижает вас, господин Уоткинс? — тихо спросил Иван Андреевич, не повернув головы в сторону соседа.

— Как понимать — это ваше дело, — с готовностью отозвался Уоткинс. Он пытался казаться наивным, однако всеобщее молчание оголило, выставило фальшь наружу. Понял, придется объясняться не пустяковыми оговорками, а всерьез. — Эгоист, скажете? Все мы такие, только я один среди вас объясняюсь напрямую. Вот и все!

Недовольно склонился над тарелкой Иван Андреевич. «Вот какие ученые... Вот так помощнички у Гровса...»

— Все равно, господин Уоткинс, это — бесцеремонность. Не пойму вас... Хорошо ведь, когда людям делаешь приятное, правда? А вы...

— Ну что я!.. — твердел голос Уоткинса. — Каждый человек действует по-своему. Поздно мне перевоспитываться, на своей шкуре испытал: если проворонишь что-то очень важное для себя, то никто не протянет на подносе... Не нагоняйте туману, господин Петраков. Томаты — дело пустяковое. Речь о большем. За столом узкий круг, можно быть откровенным. Даже в мелочах бытия, как вы заметили, я не маскируюсь. А вы?.. Ну, это ваше дело. Пардон, господа! В своем кругу позволяю себе быть просто человеком. Кому нравится всю жизнь находиться в дипломатическом фраке, те пусть... как хотят. Повторяю, я высказался, господа!

— Действительно, высказался!.. Постыдились бы!.. — возмущенно колол взглядом Уоткинса покрасневший Жак. — Не о дипломатии речь, а просто о человеческом приличии.

— Он наш, наш! — коротко тыкал пальцем Уоткинс в сторону Ивана Андреевича. — Чего же тут... приличие... Со своими людьми можно попроще. Вы еще молоды, Жак, а я уже нахлебался жизни. Убедился: быть везде самим собой — великое дело! Реже проигрываешь. Другим людям проще с тобой.

— Жаль, торжественный обед поломался, — будто кого-то укоряя, блеснули очки молчаливого Хаббарта.

Иван Андреевич медленно, нехотя очистил банан.