Взрыв

Иван Андреевич медленно шел по казарме между железными кроватями. В машину бы и — на самолет... «Теория на материке... Здесь — практическая часть...» Почему же темнили с самого начала? Нет, не темнили. Ни на международной конференции, ни во время бесед в научном Центре не было разговора о теории или отдельно о практике. Их единство понималось само собой, как естественное. «Здешние сотрудники — исполнители. Вот в чем дело. В проведении экспериментов они следуют путями готовых разработок, — раздумывал Иван Андреевич. — И конечно же, докладывают результаты... Даже хорошо это придумано. Уж не здесь ли идеальные условия для опытов? Но мне зачем все это?.. Убить столько времени, преодолеть тысячи километров, чтобы оказаться перед таким фактом...»

— От вас, господин Петраков, потребуется всего несколько дней. Даже по нашим скудным теоретическим материалам вы сможете добраться до истины. — В голосе Гровса не было уверенности. Он уже заискивал и, заискивая, пытался казаться непринужденным.

— Запросили бы помощь от своих теоретиков, — холодно посоветовал Иван Андреевич.

— Была помощь, но... безрезультатная! А за эксперименты я отвечаю. Не они, а я! Им-то что, набросали на бумаге левой рукой и — выполняй. Они — в верхах, а верхи, как известно, всегда правы, даже порой в своих заведомо неверных предпосылках. Чем я докажу, что они неверные? Кто услышит? Для этого нужна сила, вот тогда... А у меня здесь нет такой власти, чтобы хорошенько потрясти моих теоретиков на материке.

«Разволновался...» — изредка взглядывая Иван Андреевич на Гровса.

— Проваливается эксперимент... Понимаю, советовать — значит разглашать, может быть, свою работу. Дело ваше, не советуйте... После публикации, когда узаконится ваше авторство, тогда проще будет... Пока не разглашайте, да и с экспериментом — черт с ним! Мало ли в жизни было провалов, добавится еще один. Может быть, наши теоретики правы, мы здесь ошиблись при исполнении. Разве теперь установишь?..

Нет, не жаль Гровса. Он сам как жалеет людей?.. Перед Иваном Андреевичем лежали молодые парни; у каждого из них такой вид, что, кажется, одной ногой они на краю могилы. Холодная, жесткая от крахмала простыня, голая грудь... Вздохнул Иван Андреевич. Окинул взглядом казарму, будто определял: неужели не сумею? В душе загорелся азарт исследователя. «Уехать! Бросить и уехать», — противился азарту трезвый голос. И опять взглянул на бесконечный ряд железных кроватей. Бросить... Уже чувствовал, сил не хватит выйти за пределы городка. Он уйдет, а люди здесь погибнут. Не станет этих парней, шахматистов, пожилой женщины. Он, может быть, не спасет их, не удастся, но ведь это совсем другое дело, если он все же попробует...

— Почему вы так уверены, господин Гровс, что я смогу решить чуждую для меня задачу? Даже в собственных экспериментах я не всегда бываю уверенным.

— Вы-ы?.. Не кокетничайте...

— Не надо так, господин Гровс. В подобных случаях мне всегда приходит на память древняя восточная мудрость. Люди обращались к богу с мольбой: «Господи, дай мне силы, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить; дай мне мужество, чтобы бороться с тем, что я должен изменить; дай мне мудрость, чтобы суметь отличить одно от другого».

— Хорошие слова... Только не всегда человек следует им.

— Вы правы, господин Гровс. Вижу, люди пропадают... по вашей милости! Я попытаюсь... Не получится — так тому и быть. Совесть будет чиста.

— О, святая мадонна!.. — Гровс стиснул своей сухой клешней руку Ивана Андреевича.

Гровс решил провести одно из самых коротких своих совещаний в научном Центре.

Он сидел за письменным столом и улыбался, глядя, как чопорно, не наклоняя головы, Уоткинс осмотрел свой стул, отодвинул от окна, опять осмотрел, будто стул мог развалиться за те секунды, в течение которых перемещал его, потом сел и устремил взгляд на Гровса, всем видом своим как бы говоря: я на месте, можно начинать. Жак садился шумно: прогремел стулом, начал вертеться, словно ему досталось самое неудобное место, пересел поближе к Гровсу и только тогда раскрыл папку и приготовил чистый лист для записей. Хаббарт оказался позади Уоткинса и Жака — он вошел в кабинет позже всех и сел незаметно, без единого звука, будто это не человек, а нечто невесомое в человеческом обличье.